* * *

Вечерело, когда я наконец добрался до городка. Онрасполагался в нескольких милях от шоссе. В сущности, городка как такового и небыло — только белая церковь, осененная старыми дубами, стоящая посреди слегкахолмистой местности. Лиственные деревья перемешивались здесь с соснами. Тут итам мелькали одинаковые фермы. Ни одного дома поблизости.

Стоял конец апреля, и все деревья утопали в густой зелени. Яостановил машину возле церкви, вышел и направился к маленькому кладбищу,чистенькому и ухоженному. В глубине темнел лесистый овраг с высокими деревьями.Поодаль, справа от меня, человек, шедший за мулом, распахивал склон песчаногохолма. Не было слышно ни звука, кроме щебета птиц да журчания воды где-то надне оврага.

Я нашел ее могилу и положил на нее цветы.

Затем огляделся и подумал, что это самое уединенное инекрасивое место из всех, какие я когда-либо видел. А потом внезапно я понял,почему она вспомнила о нем в тот последний час в номере отеля в Сан-Франциско ичто это место для нее означало. Покой! Именно покой! Это сразило меня внезапнои беспощадно, как и тогда в баре «Эль Прадо». Я заплакал. Я долго плакал, не всилах унять слезы.

* * *

Я сидел в машине и смотрел через железнодорожные пути набольшую вывеску, которая гласила: «Чэпмен энтерпрайзес». Неужели, подумал я,настанет день, когда я почувствую, что виноват перед ним? Никогда, ни на одинчас я не владел и частицей ее существа, а ему она отдавала всю себя в течениешести лет. Потом он выбросил ее, словно она была вещью, которую можно купить,использовать, а потом выкинуть за ненадобностью.

Здесь мне все было знакомо, словно я прожил тут многие годы.Названия улиц вспыхивали и выстраивались в моем сознании, когда я проезжал погороду. Я разыскал ее дом и остановился перед ним под высокими вязами, откоторых уже тянулись длинные вечерние тени. Это был белый каркасный дом в дваэтажа. Перед ним расстилался аккуратно подстриженный газон с несколькимиклумбами настурций. Отсюда до центра города было всего четыре квартала. Вхорошую погоду она ходила на работу пешком.

Я вышел из машины.

Каким-то чудесным образом вечер вдруг превратился в раннееутро, и я увидел, как она идет впереди меня свойственной ей грациознойпоходкой, стройная, нарядная, легко и прямо неся темноволосую голову,увенчанную плоской шляпкой, надетой слегка набок, — той, что была на ней в деньее возвращения из Нью-Йорка. Как чудно и необычно выглядела она здесь, в этомпровинциальном городке. И хотя я был позади, я каким-то образом видел еелучистые синие глаза — синие глаза с фиолетовым оттенком и с выражением непоколебимогосамообладания, выдержки. Видел я и легкий юмор в этом взгляде, когда она,склонив подбородок на сплетенные пальцы, спросила меня в тот день на Ки-Уэст:«А какие у вас еще комплексы, мистер Гамильтон, кроме робости?»

Эти же глаза блестели от слез, когда в номере она покачалаголовой: «Нет, Джерри! Слишком поздно! Наш прекрасный розовый фламинго сделаниз бетона, и у меня больше нет сил, чтобы нести его. Но ты дал мне его, и янайду место, где его поставить».

Передо мной была площадь в центре города.

Повернув за угол, я пошел по южной стороне. Напротивнаходился вход в большое здание, на карнизах которого суетились воробьи.Сколько тысяч раз она проходила по этому тротуару, в понедельник утром,субботними вечерами и в яркие августовские полдни!

Входная дверь находилась между ювелирной лавкой Бартона имагазином мужской одежды.

Я поднялся по лестнице, где по ступенькам когда-топостукивали ее тонкие каблучки, на самый верх и повернул по коридору направо.На стекле входной двери позолоченной гравировкой блестела надпись: «Чэпменэнтерпрайзес».

Я толкнул дверь и вошел.

Темноволосая женщина, сидевшая в приемной, приветливовзглянула на меня и спросила:

— Чем могу быть полезна, сэр?

Дверь во внутреннее помещение была закрыта. Я подошел ираспахнул ее. Миссис Инглиш следила за мной, озадаченно хмурясь.

— Простите, — наконец сказала она. — Вы кого-нибудь ищите?

Вот они, эти три стола, и сейф, и стальные шкафы длядокументов, а справа — два окна, выходящие на площадь. За третьим столом, ближек двери в его кабинет, сидела кареглазая девушка с веснушками на носу ипечатала на машинке. Она вопросительно взглянула на меня.

Это — ее стол. Большой стол в центре комнаты. Я подошел кнему и коснулся руками.

Барбара Куллан перестала печатать и уставилась на меня. Яслышал, как Инглиш поднялась и встала в дверях.

— Чем могу служить? — спросила Барбара Куллан.

Словно заливаемый волной ужаса, я как будто раздвоился инаблюдал со стороны за своими действиями, не в силах остановить или изменить ихход. Я все еще мог спастись — стоило только выбежать отсюда, не говоря нислова, но я ничего не мог с собой поделать. И стоял, касаясь ладонями ее стола.Потом прошел по комнате и вошел в кабинет Чэпмена. Открыв средний ящик егостола, я вынул оттуда шкатулку с карандашами и, перевернув ее, уставился намаленькую карточку, прикрепленную ко дну липкой лентой.

«Вправо тридцать два, влево два поворота, девятнадцать…»

Обе женщины стояли в дверях у меня за спиной. Онивскрикнули, когда я обернулся, и испуганно попятились.

— Кто вы? — нервно спросила Барбара Куллан. — Что вам здесьнужно?

Я вернулся к большому столу в центре комнаты и встал за ним,устремив взгляд через окно на площадь. Миссис Инглиш отступила в приемную.

Барбара держалась как можно дальше от меня, не спуская сменя глаз. Молчание плотной завесой наполнило комнату.

Я крепко стиснул край стола. Господи, но должно же что-тогде-то от нее остаться!

Она сидела здесь шесть лет. Вот здесь, в левом ящике стола,лежала ее сумка. Она дотрагивалась до вещей на столе, бросала бумагу в корзину,брала телефонную трубку… Она сидела на том же месте, где стою сейчас я, и,поднимая глаза, смотрела через окно на весеннее солнце и медленно движущиесямашины под осенним дождем, на группы студентов во время футбольных матчей, напохоронные процессии и на сияющее октябрьское небо.

Я глянул на побелевшие суставы своих рук.

— Барбара, — сказал я. — Она не виновата. Вы должны этомуповерить. Я должен заставить их понять…

Барбара вскрикнула. И тогда я взглянул на нее и увидел, чтоглаза ее расширились от страха.

— Откуда вам известно мое имя? — выдавила она.