поредевшими, полуседыми волосами, расчесанными на боковой пробор, насмешливые, немного прищуренные, жесткие евразийские очи с еле заметною косинкой. И пластика волка перед прыжком и его энергичная лексика свидетельствовали, что Лев Гумилев не расположен к политесам. (Комментарий, сделанный в 1990-х: В конце своей жизни он благосклонно и даже охотно принимал щедрую лесть националистов. Иные из них были готовы сделать его своей хоругвью и имели для того основания.)

Все можно, в сущности, перенести, но не сознание, что твоя смерть вызовет чувство облегчения. Дряхлый Евгений Габрилович уполз из дома, в котором прожил полжизни, от сына, от крохотного внука, в привилегированную богадельню. Там он и умер. Ему повезло – сын, которого он обожал, скончался всего только годом позже. Если б не смилостивилась судьба, отцу бы пришлось его хоронить.

…И утешал себя тем, что старость, настоящая, безысходная старость, в конце концов, длится лишь несколько лет.

За самым ничтожным исключением всякие честные мемуары причиняют предмету воспоминаний тот или иной ущерб.

О современном Казанове: с лозунгом «Идя навстречу желаниям…» перешел допустимую границу и попросил полового убежища.

Должно быть, Тургенев по сути своей был человеком незащищенным. Решительно все его коллеги – не без тайной отрады – его обижали.

«Мы, художники…» – ненавистное выражение.

Все чувствуют, но не понимают, что процесс жизни важней ее результата.

Творческий дуэт: композитор – инквизитор, автор текста – еретик. Общими усилиями создают серенаду: «Я весь в огне».

Люди – на уровне инстинкта – избегают высокой меры, называя ее высокомерием. Тут не случайное совпадение. Большие критерии воспринимаются как проявление гордыни. Они раздражают наш славный род – в искусстве точно так же, как в жизни.

Чехов пожаловался в письме к Григоровичу на «славянскую апатию». Повезло. Не пришлось сетовать, как впоследствии – Бунину, на славянскую агрессивность.

Реалисту – успех, безумцу – вершина. Что предпочтете, господа?

Где это я прочел дефиницию – «человечество – взбесившаяся эволюция»?

Начинаются времена обновления. Волосатого молодца с гитарой, в клоунской кофте, с перстнями на пальцах, пытает пламенная юная поросль: «Вы были нашей совестью, вы нас будили, почему вы этого больше не делаете?» Гитарист кокетливо отбивается, потом вступает его ансамбль, обрушивает то грохот, то скрежет. Гражданская боль аудитории постепенно переходит в восторг. Вот так-то! Не Зощенко, не Платонов, не Булгаков, не Гроссман были их совестью, не те, кто лбом колотился в стену, а этот в кофте, поющий о кошке, «по весне гулявшей с котом».

Патристическая философия, в сущности, некая ветвь богословия, которое хочет быть наукой, являясь по первородству поэзией.

Боги, как свободен Платонов! Эпитет, который все дешевит, был у него (как и у Некрасова) всегда эстетическим прозрением. У девочек «мужающие тела»! «Важная радость», «единогласная душа», «смуглое будущее»! Но разве дело только в эпитете? «Дыхание воздуха», «сел посидеть» – тут нужен не просто талант – и отвага! «Вместо ума он жил чувством доверчивого уважения». А вот – о загробной жизни: «Что-нибудь тесное». За это «тесное» можно отдать целый том. «Что-то тихое и грустное было в природе». Здесь-то вся суть! Из его ощущения одиночества на юру и появилась вся его музыка. И все герои его изумленно-печально разглядывают бесприютный, холодный, но завораживающий мир.

Всем, в общем-то, свойственно забывать не только условия игры, но и тот факт, что они играют. Но писатели и тут впереди – просто чемпионы забывчивости! Когда эти сталинские лауреаты (переименованные в «государственных») начинали свою сладкую жизнь временщиков и паразитов, открыто вступая в сделку с заказчиком, они принимали на себя определенные обязательства и вряд ли требовали от режима, чтоб он произвел их во «властители дум». Знали, что властители дум являются членами Политбюро. Но – удивительное дело! – эти регалии и награды так их подняли в собственных очах, что они всерьез отнеслись и к себе, и своей прижизненной канонизации. Кое-кто радостно облачился в прославленную толстовскую блузу и ждал, казалось, лишь красного лета, чтоб пошагать по земле босиком, гундося приличествующие своему положению все обязательные слова, как-то: богомыслие, совесть, целомудрие, судьбоносность, святость и, разумеется, добродетель. Они ощутили себя не только богоизбранными художниками, но и мыслителями и проповедниками, наставниками, духовными пастырями – с торжественным величавым достоинством несли на своих плечах эту миссию. И вдруг все рухнуло, все исчезло, сладкий дурман внезапно развеялся, миф с оглушительным треском лопнул. Выяснилось, что и впрямь существует настоящая мощная литература, не имеющая к ним отношения. И надо было стаскивать блузу и вновь надевать свои пиджаки, надо натягивать вновь носочки, втискивать старые ноги в обувку. Какое жестокое пробуждение! Теперь, когда они по привычке хотели не только официального, но и общественного признания, равнодушие стало непереносимым. И тут, совсем по-детски обидевшись, они завопили, заголосили. Всегда-то холодные кукловоды не думают, что и куклы страдают.

Нередки (и прежде всего в искусстве) такие сомнительные счастливцы, которым требуется умереть, чтоб наконец началась их жизнь.

Есть полемическая предопределенность в творчестве большого писателя. У Бунина упоение жизнью неизбежно разрешается драмой, но если он начинает с горечи, приходит к примирению с миром.

Профессор Амосов, костлявый, седой, с мальчишеским ежиком на голове, остроносый и впалощекий, с треугольным выбритым подбородком, стоит на сцене, чуть заметно раскачиваясь, то держась худыми сильными пальцами за лацканы синего пиджака, то запуская их в наружные карманы, рассказывает об эксперименте, который ставит над собственным организмом. Вечная фаустовская мечта остановить время, вернуть молодость, сжигает эту страстную душу.

Нет ничего важнее для прозы, чем заряженность фразы энергией. Она должна нестись, как снаряд, тараня, разламывая, взрывая сопротивляющуюся среду, сокрушая на своем пути все случайное.

Мощная реплика – Иван: Эх.

Слово в кавычках теряет всю силу. Юмор не терпит ни оговорки, ни тем более подсказки с нажимом.

Стереотипы совсем как родичи. Надоели, а расставаться жаль.

Нет ничего милее эклектики и обольстительней метафизики.

Нищенски бездарен. Ангел не уронил на него и перышка из своего крыла.

На пляже среди лежащих вповалку голых и полуголых тел сидит на пеньке одинокая девушка в наглухо застегнутом платье и читает «Стихотворения» Батюшкова. Невидимая машина времени вдруг спрессовала в единый миг случайную встречу начала столетия с его приближающимся концом.

Можно приветствовать перестраивающихся инженеров, но нет невыносимее зрелища, чем перестраивающиеся идеологи.

Когда-то Гете сказал: «Чтоб создать нацию, сперва надо создать театр». Слишком поздно он у нас появился. Слишком долго довольствовались скоморошеством. Даже пещное действо