Несколько мгновений она смотрела на них неподвижным,остановившимся взором, а потом вдруг обморочный туман поплыл перед ее глазами,и она начала никнуть, опускаться… Но тот, чьи руки все еще держали Машу,легонько встряхнул ее, и голос – этот берущий за сердце голос! – произнес:

– Ну же, придите в себя, сударыня, не то мне опять придетсячто-нибудь поджечь!

И Маша, чуть откинувшись назад, сквозь слезы счастья увиделалицо своего мужа.

Он здесь! Так это он преследовал ее – вернее, спасал! Онискал ее – и нашел. Он здесь!

Безумная радость охватила ее. Эти незабываемые черты, этисиние глаза… смех и нежность струились из них. Он склонился к Маше, его губыбыли так близко, так близко! До смерти захотелось прижаться к этим губам,прижаться к нему, но вдруг, словно удар кнута, ожгло воспоминание о губахВайяна, о теле Вайяна, вдавившем ее тело в красный бархат разоренной постели… ИМаша враз ощутила себя грязной с ног до головы – грязной и оскверненной.

Что же она натворила! Что натворила!

Она с ужасом отшатнулась от Корфа – и едва не разрыдалась,увидев, как мгновенно погасли его глаза, окаменело лицо, а объятия разжалисьтак внезапно, что Маша чуть не упала.

– Итак, сударыня, – произнес он безразлично, сухо, такимчужим голосом, что Маша невольно схватилась за сердце, – чему я обязан новымудовольствиям видеть вас? Кстати, не забудьте поблагодарить графа Комаровского:когда б не его самоотверженные хлопоты, нам ни за что не найти бы вас, мадам,так вы увлечены были своим приключением!

Маша невольно стянула на полуобнаженной груди края рваногоплатья – Вайян давеча не церемонился с ее туалетом; перехватив надменный взглядбарона, она поняла, что он каким-то образом обо всем догадался, словноразглядел на ее коже следы рук Вайяна; и улыбка, исполненная теперь даже непрезрения, а гадливости, искривила его уста, от которых Маша с трудом оторвалавзор.

Она подняла измученные глаза и увидела растерянные лицаДанилы и Егорушки, которые терялись в догадках, как понимать поведение таквнезапно встретившихся мужа и жены.

И вдруг такая злоба на все, что произошло, на судьбу, сноваподставившую ножку, на барона, опять даже не пожелавшего узнать, что с ней былов плену – просто с маху, сплеча осудившего, отвергнувшего! – на всех этихмужчин, глазеющих на нее, не сумевших уберечь ее, пришедших поздно, поздно, атеперь не сказавших ни слова привета, более того – сме́ющих глядеть спрезрением, – такая злоба вдруг обуяла Машу, что она вскрикнула гневно:

– Берегите свои шляпы, господа! Ветер может унести их!

Данила и молодой граф, спохватившись, сорвали шляпы,кланяясь Маше, но она это едва ли заметила: мстительно усмехнулась, увидев, какзалилось краскою лицо Корфа, когда он медленно, как бы нехотя, потянул с головышляпу, украшенную белыми перьями. И, отвернувшись, не дождавшись егопринужденного полупоклона, уставилась на дорогу, унимая расходившееся сердце.

Ничего не изменилось, ничего! Они ненавидели друг другапо-прежнему, что в России, что во Франции, ненавидели… ну и пусть!

– Вот вам и Лютеция Паризиориум, – вежливо и сухо, словнопредставлял случайную знакомую, произнес Корф, и перед Машей открылась обширнаяравнина, а на ней, вдоль извилистой реки, исчерченной тенями мостов, –невообразимые громады зданий в тени деревьев.

Многолюдье, пестрота, шум, разноцветные витрины богатыхлавок. Карета мчится за каретою, беспрестанно кричат возницы: «Gare! Gare![55]» Вокруг волнуется море людское; и все спешат куда-то – звенят голоса,будто в огромном, шумном птичнике! Маше казалось, что она, как маленькаяпесчинка, попала в ужасную пучину и несется, несется куда-то, кружась в водномвихре, и тут карета остановилась у трехэтажного серого дома с башенками – стеныи решетка сада были увиты белыми вьющимися розами.

– Прошу вас, – послышался спокойный голос Корфа, и Маша сневольным испугом взглянула на него. – Это улица Старых Августинцев. Здесь выбудете жить.

– А вы? – жалобно, как заблудившаяся девочка, вскрикнулаМаша, до дрожи боясь остаться одна в этом кипении людских судеб и лиц.

Корф задумчиво смотрел на нее. Глаза у него сейчас былисветло-серыми, непроницаемыми, однако ответ:

– Я тоже живу здесь, – вселил некоторую бодрость, и Маша бездрожи смогла принять его руку и выйти из кареты.

Она успела только окинуть дом беглым взглядом, отметив егокрасоту и соразмерность пропорций, как вдруг сердце ее замерло: изприотворенной двери показалась женская фигура.

Мелькнувшая было надежда на то, что тетушка ЕвлалияНикандровна явилась встретить любимую племянницу, тотчас рассеялась: слишкомвысока, стройна, молода и красива была эта дама в платье цвета beige .[56] скружевной отделкою тоном светлее – враз скромной и богатой, с продернутойсквозь узор золотой нитью. В этом платье, в каждой его складке была та самаянеуловимая и необъяснимая французская элегантность, перенять которую безуспешнопытаются все женщины мира, в то время как всякая француженка с рождения одаренаею от бога.

Дама в очаровательном платье с высоты крыльца не мигаясмотрела на Машу своими агатовыми глазами. Все черты лица ее были правильны,даже красивы, но не милы: это была красота без обаяния и нежности – слишкоммного было суровости во взоре и улыбке, слишком много твердости в голосе,проговорившем:

– Добрый день, сударыня. Счастлива видеть вас в добром здравии!

Столь независимо держалась эта особа, что Маша даже решила,что это хозяйка дома, который барон лишь снимает. Да, прошло какое-то время,прежде чем она поняла, что перед нею стоит Николь!

Вот это да! Маша совсем забыла об обещании барона держатьпри себе Николь! Ну, со стороны Корфа это было слишком – вот так, лицом к лицу,вдруг свести их, выставить свою жену в таком неприглядном свете передлюбовницей! Ну хорошо, он не может простить Маше обмана и расчетливости, однакоона пыталась спасти свою честь, а Николь… Николь-то поступила как обыкновеннаяпроститутка! Ее же в постель к барону силой никто не тащил, она продалась занемалую плату – такую, что, не сложись ее судьба столь выгодно, прожила бы и насобственные средства, коими обзавелась благодаря Машиной трагедии!