Маша с гневом обернулась к барону, уверенная, что увидит наего лице издевательскую ухмылку, довольство унижением жены, – и была немалопоражена, встретив его равнодушный взгляд. Или его и впрямь мало интересовалиобе эти женщины, с которыми он так или иначе оказался связан, или… или он ждет,как дальше развернутся события. Может быть, он предполагает, что они сейчасвцепятся друг дружке в волосы, начнут драку за счастье обладания этимсокровищем, имя коему – барон Корф?!

Машу затрясло от возмущения. Если она сейчас же не поставитНиколь на место, то уже не сделает этого никогда!

– Николь? – звонко, равнодушно произнесла она, приподнявброви. – Не ожидала увидеть тебя вновь… ты, кажется, собиралась открыть шляпнуюмастерскую на те деньги, которые тебе заплатила в Санкт-Петербурге моя матушка?

Очень кстати придумалась эта шляпная мастерская:субреточка-француженка не распространялась о своих планах, – но что еще моглоприйти в ее убогую, жадную головку, кроме тряпок и шляпок?

Лицо Николь вспыхнуло, да и у Корфа вид стал менеезамороженный. Можно пари держать, что он и слыхом не слыхал о деньгах,полученных Николь. Неужто был столь наивен, что считал ее добровольной жертвою вовсей этой истории?! Если так, ему полезно немного изменить свое мнение! Похоже,Машин супруг не так уж и умен, как ей казалось: учат его женщины, учат, а онснова и снова делает ошибки, доверяет им! Во всяком случае, можно несомневаться, что этим двоим, барону и его метрессе, найдется о чем поговоритьсегодня вечером. Ну а сейчас главное – не останавливаться.

– Ты чего-то ждешь, Николь? – тем же подчеркнуто нелюбезнымтоном продолжала Маша, нарочно говоря по-русски. – Хочешь помочь мнепереодеться? Очень жаль тебя огорчать, однако я бы желала и впредь пользоватьсяуслугами только моей горничной… надеюсь, она уже здесь?

Маша обернулась к барону и чуть не подавилась от смеха,когда тот чуть заметно, неохотно кивнул: чудилось, кто-то силой пригнул ему голову!

– Очень рада, ибо я к ней привыкла и отдавать себя в чужие,неумелые руки мне было бы просто противно. Небось, моя милая, ожидаючи меня, тыотвыкла от простой работы? – Маша устремила взор на белые, ухоженные ручкиНиколь, которые нервно стиснули платок. – Прежде тетенька тобою нахвалиться немогла: ты и мывала ее, и врачевала, и платья гладила, и белье латала принадобности, горшки выносила с охотою…

Николь побелела, и Маша мысленно поздравила себя с новойпобедою. Она знала, что люди холопского звания полагают участь свою унижением ипозором; позором же вдвойне будет публичное перечисление их черныхобязанностей.

– И затруднять себя моей прическою у тебя не будетнадобности – я привезла с собою отменного куафера, который при случае сгодитсяи вам, сударь, – кивнула она Корфу, указывая на Данилу, который стал поодаль, соткровенным изумлением взирая на свою разошедшуюся барышню. – Человек вольный,однако же место свое знает. Слова лишнего не скажет, воспитанья отменного!

Камушки в огород Николь летели шрапнелью, и, похоже, насталпредел ее терпению: она шагнула вперед, явно намереваясь устроить свару и несомневаясь, что будет поддержана бароном. Даже намека на такую возможностьнельзя было допустить, а потому Маша нанесла решающий удар:

– Изволь отправиться за тетушкой моей – мне ее видетьнадобно немедля… и вот еще что, друг мой, – она обернулась к мужу: – У нас вРоссии супругу барона величают как ваше сиятельство, votre excellence, –повторила она по-французски как бы в скобках, – надеюсь, здесь таковые жеправила?

– О да, сударыня, – кивнул Корф, – а также говорят просто labaronne – баронесса, это тоже вполне допустимо.

Лицо его было по-прежнему непроницаемо, но в глазах что-тобилось живое… то ли ярость, то ли смех?

Маша начала подниматься по ступенькам. Николь стояланаверху, загораживая дверь, но la baronne смела ее с места одной фразою:

– Потрудись довести мой титул до сведения прочей прислуги,Николь.

Корф опередил супругу, распахнул перед нею дверь, но Маша небыла бы женщиной, если бы не выпустила в остолбенелую Николь еще одну –парфянскую! [57] – стрелу:

– И вот еще что. Горничным следует носить передники, ежелиэтого до сих пор не заведено. Такое платье, как у тебя, жаль будет испортить,милочка, хотя это и не твой цвет!

Странные звуки послышались рядом. Маша величаво повернулаголову – Корф тщетно пытался откашляться: наверное, от дорожной пыли. Все-такипроехали в этот день немало!

* * *

Забавно, что, начавшись с платья Николь, тема одеждысделалась основной в первых днях и даже месяцах Машиной парижской жизни.Представлялось, что здешние дамы живут лишь для того, чтобы обогатить свойгардероб. Даже тетушка Евлалия Никандровна – все такая же сморщенная,набеленная, нарумяненная, напомаженная и надушенная, все с таким же безумнымдекольте и прической дюймов в сорок вышиной, – словом, ничуть не изменившаяся,разве что сменившая несусветные фижмы на столь же несусветный кринолин со смелоизогнутым турнюром, – даже она изрекла, едва завидев Машу, не слова привета, невосторг по поводу ее спасения из лап похитителей, а суровый, не подлежащийобжалованию приговор:

– Да тебя в таком туалете из дому выпускать нельзя – люди сосмеху помрут!

Маша обиженно поджала губы. Что ж, ее ли вина, что нет у неемодных платьев? Почти все вещи ее оказались разграблены. Больше всего жалкобыло сундука с новыми туалетами, справленными накануне путешествия. В том жесундуке лежали купленные близ Кенигсберга янтари – и они оказались украдены!Маша с печалью вспоминала набор бокалов: она хотела преподнести их мужу… да очем, собственно, печалиться? Разве нужны ему ее подарки, коли она сама ему ненужна? Егорушка завел было о них разговор в присутствии Корфа, но Маша оборвалаего так резко, что тот обиделся и до самого своего отъезда в Петербург у нееболее не показывался. И хотя обиделся Комаровский именно на Машу, виновен был вэтом все тот же Корф! Как и во всем прочем.