Но сегодня Глашеньке удалось избавиться от забот Николь иброситься на улицу Венеции, где жила мамаша Дезорде, чтобы назначить время дляприхода своей госпожи… и вот Мария уж все глаза проглядела, а горничной все нетда нет!

Настроение было сквернейшее, с утра беспрерывно мутило, иМария, с тоской глядя в огонь, поклялась, что, если только удастся на этот разшито-крыто устроить свои дела, она больше и близко не подойдет ни к какомумужчине… разве что сам барон наконец пожелает иметь ее в своей постели. На это,правда, было мало надежды – и даже сейчас, в минуту крайнего отчаяния, у Мариинашлись силы возроптать на судьбу, которая двух людей, стремящихся к взаимнойлюбви, превратила, можно сказать, во врагов.

Какой-то звук прервал ее невеселые размышления. Чудилось,кто-то мелко стучится в окно. Мария распахнула створки: в саду стояла Глашенькаи швыряла в стекло мелкие камушки и сухие веточки, причем лицо ее было такимбледным и перепуганным, что у Марии упало сердце. Глашенька сделала былодвижение к крыльцу, но Мария остановила ее властным жестом и помогла влезтьпрямо в окно.

Руки у горничной были ледяные, ее всю трясло, и Мария первымделом подвела Глашеньку к камину, ничуть не сомневаясь: Николь обо всем донеслабарону, тот перехватил Глашеньку и подвергнул ее столь суровому допросу, чтобедняжка не выдержала – и выдала свою госпожу. Она почти убедила себя в этом инемало изумилась, когда Глашенька, справившись наконец с ознобом, кое-каквыговорила:

– Не нашла я ее! Она уехала!

И Марии показалось, что бездна разверзлась пред ней…

* * *

Мамаша Дезорде, безвылазно годами сидевшая в своей лачугенеподалеку от Большого Рынка, вдруг получила известие о смерти своей сестры итотчас отправилась в деревушку близ Фонтенбло, чтобы успеть взглянуть нанаследство прежде, чем на него наложат лапу другие родственники. А когда онаворотится и воротится ли вообще, соседям было неведомо, хотя все они в одинголос молили бога о том, чтобы никогда больше не видеть сию старуху,промышлявшую таким дьявольским ремеслом: недаром имя Дезорде по-французскиозначает «непорядок»!

У Маши при этом известии ноги подогнулись, и она сделаласьстоль же бледная и дрожащая, как и Глашенька. Такими их и нашел обеспокоенныйДанила, – но не стал соучастником их отчаяния, а тут же предложил выход:немедленно отправиться ему в эту hameau [58], отыскать мамашу Дезорде ипривезти ее в Париж. Он поклялся, что справится во что бы то ни стало, и ежелиему придется сгрести повитуху в охапку и всю обратную дорогу нести на руках, тоон понесет ее!

Маша вновь едва не зарыдала – на сей раз от облегчения. Онапонимала, что сама-то никак не могла вызвать к себе такой любви и преданностиДанилы, – это он по гроб жизни полагал себя обязанным княгине Елизавете, накоторую всегда смотрел снизу вверх, как на небожительницу, зачем-то сошедшую наземлю, но на дочку падал отсвет очарования матери, а стало быть, Данила почиталсвоим долгом верно служить и Марии Валерьяновне. Поцеловав руку барыне и принявот нее благословение, Данила ринулся на конюшню, и ближайший час Марияпребывала в блаженном спокойствии… пока ей не доложили, что какие-то добрыелюди принесли беспамятного Данилу, который, не доехав и до окраины города, упалс запнувшегося коня, сильно расшибся и даже сломал ногу.

Поднялась суматоха, позвали врача. Тот наложил лубки ипредписал больному полный покой. Из глаз Данилы текли слезы, но не от боли илижалости к себе, а от жалости к своей госпоже, помочь которой он сейчас уже немог. Да и никто не мог ей помочь!

Почти до утра просидели Мария с Глашенькой у постели Данилы;лишь перед рассветом спал у него жар, он забылся сном, и Маша ушла к себе,легла… но сон бежал от нее.

Отчаяние, отступившее было из-за хлопот вокруг Данилы, вновьприступило. А что, если… Нет, это безумие! Да почему, собственно?

Глашенька при ней рассказывала Даниле, где искать вдеревушке дом мамаши Дезорде – соседи подробно ей поведали обо всем, заблудитьсяпросто невозможно. До Фонтенбло день езды в карете, а верхом, конечно, скорее,часов шесть, ну, восемь. Вопрос, выдержит ли она эту дорогу… Ну, не выдержит –тем лучше. В конце концов, у Анны Австрийской, жены Людовика XIII, случилсявыкидыш, когда она прыгала с Мари де Шеврез через канаву. Так почему быбаронессе Корф не избавиться от нежелательного бремени, проскакав шесть-восемьчасов верхом? Впрочем, сие из области мечтаний. Реальность же состояла в том,чтобы незаметно вывести из конюшни самого быстроногого коня и тайком выбратьсяза ворота. Мария хлопнула себя по лбу: да ведь пока удача на ее стороне! Коня,на котором поехал Данила, оставили в платной конюшне на окраине города, где-товозле церкви Святого Габриэля. Дело теперь только за тем, чтобы туда добраться,а уж потом – в путь!

Она еще обдумывала детали своего безумного предприятия, асама уже отворяла шкафы, разыскивая подходящее платье – попроще и поудобнее,длинный плащ… Так, провизию брать не стоит, у Данилы были полны чресседельныесумки, взять только денег… О, какое блаженство – платье без корсета икринолина, как хорошо – просто заплести волосы в косу! Мария решила ни в коемслучае не открывать sage-femme своего общественного положения и выдать себя занебогатую горожанку. Проворно одевшись, невесомо перебежала в Глашенькинукомнатушку и, разбудив спящую горничную, наказала ей хорошо ходить за Данилою,а всем сказывать, будто барыня, из-за сломанной его ноги переволновавшись,слегла и беспокоить себя не велела. Мария надеялась, что более двух суток еепоездка никак не займет, а бывало, и время более долгое она барона не видела,так что мало вероятия, что ее mari [59] вдруг хватится своей нелюбимой жены.

* * *

Мамаша Дезорде оказалась весьма проницательной особой.Бросив один лишь взгляд своих тускло-черных глаз на молодую женщину взапыленном плаще, с растрепавшейся косою, едва стоявшую на подгибающихся ногах,вцепившись в повод загнанного, покрытого пеной коня, она озабоченно поцокалаязыком и проговорила:

– Кажется, я зря проклинала своих парижских соседей. Онизаботятся, чтобы мой кошелек не опустел!

И Мария, почти теряя сознание от усталости, – путь занял нешесть, а десять часов, дался ценою невероятного напряжения, – едва не заплакалаот счастья, что никому ничего не надо объяснять: мамаша Дезорде все понимала изнала, что делать.

Только когда Мария, уже раздетая, лежала на покрытом чистойхолстиной кухонном столе, мамаша Дезорде, растопырив пальцы до красноты отмытыхрук (у нее были замашки заправского хирурга), спросила своим грубоватымголосом: