Но сейчас пахло эфиром.

— …он толковал про какие-то макрофаги, черт его разберет, говорил, отец с их помощью по костям понял, кому они принадлежат, — говорила Зои торопливым шепотом по-русски.

— Зоенька, это невозможно, — так же тихо отвечал Давид, и тоже на чистейшем русском языке. Он держал девушку за руку и слушал, не отрывая от нее преданного взгляда.

— Невозможно! Еще не попробовал, а уже — невозможно, — зашипела Зои, выдернув пальцы из его ладони. — Какого черта, ты же гений, разбирайся!

— Я не представляю, как… И зачем же ты выкопала эти кости? Это грех, Зоя, так нельзя было делать.

— Папе, значит, можно, а мне — нельзя?

— Он неправильно поступал.

— Святоша чертов! — еще громче зашипела девушка. — Не смей его осуждать. Или иди в монастырь, нечего тебе наукой заниматься. Вон бери своего Герши, и топайте в Гималаи. Там тебе живо мозги прогладят какие-нибудь буддисты или йоги. Таким же болванчиком будешь ходить, с глупой улыбкой во весь рот.

Я захлопал глазами. Это она обо мне?

Давид продолжал полным тревоги голосом:

— Завтра наверняка разрытая могила появится во всех газетах.

— А пусть!

— Охранники тебя не видели?

— Видели, конечно. Я назвала твое имя.

— К-какое? — испугался юноша.

— Чтоб тебе неповадно было.

— Зачем ты это сделала, Зоя? Зачем ты меня мучаешь? — Его голос задрожал слезами.

— А зачем ты отца бедного мучаешь? Зачем до смерти мать мою довел? Вот тебе кости — разбирайся. Разберешься, и пусть тебе будет стыдно, очень стыдно, за то, что ты творишь, безрукий и безмозглый идиот! Три дня тебе на это — а потом подаю заявку на участие в ралли. Мы с Герши отправимся в Париж, придем первыми, и там я выйду за него замуж. А тебя знать не хочу.

Последняя фраза меня разом отрезвила. С шумным привздохом я поднялся, вскочил, будто к моим ушам подвели два электрических провода, — оказалось, лежал на старом матрасе, укрытый пальто. Через пыльные окна гаража, расположенные под самым потолком — метров в шесть высотой, — врывались первые лучи утреннего света и букет звуков просыпающегося города. Вокруг были разбросаны окровавленные бинты, пустые бутыльки формалина и какие-то медицинские инструменты: щипцы, моток хирургических нитей, изогнутые иглы.

Давид и Зои, сидевшие прямо на полу на точно таких же матрасах, разом обернулись.

— Гуд морнинг, дружище, — просияла девушка. — Тебе лучше?

Давид был бледен и ничего не сказал, уставился на меня, будто видел впервые.

— Полагаю, ты все слышал, Эл? — продолжила она, поднимаясь. — Ну и славно, не придется посвящать тебя в свои планы. И если ты против, то помни, что я могу сдать тебя полиции вместе со звуковой пластинкой или снять скальп и сдать брата. Я еще не выбрала — какой вариант лучше.

Я смотрел на Давида, а тот — на меня, словно мы были отражением друг друга — отражением недоуменного оцепенения.

— Ты не сможешь подать заявку! — наконец проронил Давид, но глаз от меня не отвел, смотрел неотрывно, как гипнотизер. Я ощутил холодок по спине, будто юноша ко мне обращался. Конец фразы потонул в угрожающих нотках.

Но девушка отмахнулась:

— Я, быть может, и не смогу. Да и зачем мне утруждаться? За меня это сделает месье Герши. Правда, Эл?

Я продолжал молчать. Давид гипнотизировал меня каким-то отчаянным взглядом, словно говоря: останови ее или мне придется убить тебя. Но я был как шахматист с завязанными глазами, который по звуку передвигающихся по доске фигур должен был определить, куда противник передвинул своего коня, да еще и самому сделать ход.

Господин Иноземцев, чтобы не дать дочери воплотить в жизнь свой безумный план, телефонировал Адольфу Оксу — владельцу «Таймс», спонсировавшему гонку, и просил ни за что не принимать заявку от его дочери, в каком бы виде она ни явилась и как бы ни просила, как бы ни угрожала. В противном случае доктор обещал разорвать все связи с газетой и отдать предпочтение сотрудничеству с «Нью-Йорк Жорнал». Зои знала это, поэтому обзавелась партнером — мною.

Три дня, которые она милостиво предоставила Давиду, быстро истекли. Тот, конечно, не смог разобраться с костями, да и не торопился. Я не понимал ни его, ни мотивов Зои, ни доктора. Мелкие газетенки разрывались от сенсационных предположений, отчего в день похорон Элен вдруг оказалась разрыта могила Иноземцева. Зои соврала Давиду, что встречала могильщиков на кладбище, — мы выбрались тогда на Джером-авеню, не встретив ни единой души. Помню только, налетели впотьмах на что-то. Но воспоминание было туманным.

Я полагал, что страшный удар был частью моего бреда, но вид «Форда», занявшего один из отсеков в гараже, говорил об обратном.

Капот и крыло оказались безжалостно исковерканными, повело ось передних колес. Авто нуждалось в серьезной починке. А ее делал безмолвный Давид с видом каторжника на каменоломнях, с видом приговоренного. Не отправлять же сестру в кресле неисправного автомобиля!

Более парадоксальной, абсурдной ситуации и представить сложно. Три дня мы провели в гараже: Зои сидела на матрасах и рассматривала старые газеты, листала книги — здесь их было много, Давид, погруженный в работу, которую тихо ненавидел, и я — не знавший, куда себя деть. Я не мог уйти, но и оставаться было невыносимо.

Порой во взгляде девушки вспыхивали огоньки, она поднималась, подходила к Давиду, принималась критиковать его работу, ворчать, называть его безруким.

Господи, она так часто называла его безруким!

Лицо Давида становилось каменным, глаза наливались слезами, а она вдруг ни с того ни с сего начинала смеяться и по-детски его дразнить, трепать за уши, ерошить волосы. И Давид тотчас менялся в лице — она словно нажимала на какие-то тайные рычаги в его душе. Видно было, как он борется, чтобы не улыбнуться, с какой старательностью удерживает маску холодности. И в глазах уже не стояли слезы, а горела неподдельная радость.

Иногда она отнимала у него какой-нибудь инструмент и принималась бегать по гаражу. А юноша стоял, надувшись, и только тихо шептал:

— Отдай… ну отдай, хватит.

— Ты догони меня. — Зои показывала язык и строила смешные рожицы. Ей-богу, будто ей лет десять, не больше. А Давид заливался краской. Его сердце было полно любви к безобразнице, быть может, даже не столько братской, сколько оно было занято более нежными чувствами.

Мне приходилось покидать гараж, чтобы не мешать их объяснениям. Зои бросала на меня быстрый взгляд и предупреждала, что если не вернусь через час, то она снимет с Давида скальп. А потом поворачивалась к нему и нарочито громко и тоном наигранно-сладким просила научить мумифицировать трупы. Я бы предположил, что она шутит, но тотчас вспоминал духовое ружье и снотворные иглы. До сих пор не пришло полной уверенности, что она не выстрелила тогда в Элен ядом. На всякий случай я приобрел трость — хорошую, крепкую, стоившую целое состояние, но способную вынести любой удар, и не расставался с нею даже ночью.