ищу каких-нибудь припасов. Пачка печенья с шоколадной крошкой и пакет “Доритос”. Едем дальше, а по радио какой-то мужик гонит про то, как он стал миллионером. Я слушаю вполуха.

– Слышишь, Фрэнк? Один из богатейших людей в Ирландии.

– Он на чем поднялся? На шампуне?

– На средстве для ращения волос. Если облысеешь.

– Я тебе одно скажу: это все туфта. К Бате лысые ребята ходили то и дело. Больше по ночам, чтобы никто типа не видел. Или подсаживались к нему на матчах. Батя говорил, мало есть такого, что никак, но вот отрастить себе обратно волосы – невозможно.

– Ну, ужас как неохота мне побивать твоего старика наукой, но это не невозможно.

Рассказываю ему о том случае, когда я еще пацаненком пробрался в гостиную посмотреть, как Батя работает вот как есть с бильярдным шаром. От одного малюсенького ушка до другого – пара чахлых прядей. Я думал, мужик с собой собачку притащил. На стуле лежало, ну я и погладил. Парик, блин. Мертвее некуда. Век не забуду ощущение.

– Спорим, я знаю, о ком речь, – Скок мне. – Кристи Конуэй?

– Он самый.

– Говорят, парики у него от Ласи-гробовщика. У него и зубы вставные не по его пасти. Женские рейтузы носит.

Скок пересказывает, как несколько раз сталкивался с Кристи в отделе женского белья у Шо, и тут звонит его телефон.

– Алё, – говорит. – Какая Элис? А, да, Элис. Фрэнк со мной. Сейчас дам трубку. – Прикрывает трубку рукой и подмигивает. – Элис, с пляжа.

– В смысле Тара?

– Нет, другая. Они тебе на шею вешаются.

Беру трубку.

– Алё?

– Приветик. Тара сказала, ты ищешь некое место под названием Глен.

– Ага. Только что из Гленвейла, едем в Гленард.

– Тут с утра в конторе дел было немного, и я болтала с матерью. Она кучу всякого знает, потому что у нее семья отсюда. Говорит, что было тут когда-то место под названием Глен. Тыщу лет назад.

– Глен-что?

– Просто Глен. Рядом с Арданом, но очень в глухомани. Неофициальное.

– В каком смысле?

– Не обычный приют для матерей-одиночек[109]. Его давным-давно закрыли. Держали сестра с братом. Очень потайной был дом. “Для разных обстоятельств”, как мама сказала. Может, если у семьи деньги были – ну или в зависимости от того, с кем была связана ситуация.

– Ясно.

Рассказывает, что недавно в разговоре с какой-то женщиной из местных ее мать опять об этом месте услышала. Дурная слава о нем вроде бы тут ходила, жуткое оно. Элис сбросит мне контакты той женщины. Я ей диктую свой номер, а сам какой-то там частью мозга вычисляю суть того, что она говорит, применительно к Бате. Другая же часть пытается удержаться в старом русле. Где Батя женился на Матери, они родили семерых сыновей, а все, что было до этого, никаких настоящих последствий не имело. Ненастоящее оно, не как наша жизнь. Совсем не настоящее.

Договариваю, Скок же в узлы вяжется, так ему охота узнать, чего она звонила и зачем я свой номер ей дал.

– Они еще один Глен откопали, – говорю.

– Шик, запиши его под седьмым номером. Есть надежда, что мы докопаемся до сути раньше, чем доберемся до этого пункта в списке.

– Ага.

Он опять заводит шарманку об облысении и волосах. Хоть я ему вроде как отвечаю, настоящий разговор у нас происходит с Божком на заднем сиденье. Мне-то казалось, мы одной дорожкой шли, – до сих пор, но теперь поднимается во мне что-то другое, и оно идет в противоположную от Божка сторону, прочь от Бати. Видать, я думал, что найду какую-нибудь старую Батину подружку, может, выясню, что случился ребенок, и теперь он уже вырос, и жизнь у всех двинулась дальше, довольная-счастливая. Но даже это неправда. Я не считал их живыми всамделишными людьми. Речь скорее была обо мне – что это все может значить для меня. А не что там могло у этих людей в жизни происходить.

“Слышь, Божок, – приют для матерей-одиночек? Они же во всех новостях. Я с Матерью даже фильм смотрел о женщине и о том, как ее ребенка выслали в Америку и как он оказался геем и умер, прежде чем она успела его отыскать. Они женщин как рабский труд использовали в таких местах, детьми торговали и прочую хрень творили. Какого хера? Ты бы оставил кого-то в таком месте? Ты как думал, что там происходит? Берись да делай, ты говорил. Но ты-то сам что именно сделал?”

Верю я

…с каждой каплею дождя цветок растет…[110]

“Что именно ты сделал?” Честный вопрос, Фрэнк. Наверное, если б я мог дать тебе общий ответ, сказал бы так: сделал кое-что такое, что точно считал правильным, кое-что такое, что считал на сто процентов неправильным, а в основном жил где-то посередине. Личные мнения – они-то еще хитрей. Но в каком бы состоянии я сейчас ни находился, здесь все смылось – и стыд за промахи, и гордость за достижения. Все они кажутся сейчас неокрашенными, как пинта молока. Ошибки свои я приму так же радушно, как что угодно другое.

Так или иначе, на путь, которым тебе вообще следовало идти, тебя частенько наставляет какая-нибудь ошибка. Я знаю, что Фрэнк на меня сейчас злится, думает, что вся эта поездка выходит боком, но я по-прежнему считаю, что делать остается лишь одно – пробовать, даже если понятия не имеешь, чем оно все обернется. Вот что я б ему сказал. А с целительством оно так: те случаи, какие кончились добром, загадочны для меня так же, как и те, которые добром не кончились. В этом-то и штука, чтоб уметь жить с любым раскладом, какой бы ни выпал. Можно поправить кому-то коленку, помочь человеку шагать смело впервые в жизни. А он шагнет за порог, соберется дорогу перейти, и тут-то его и собьют. Насмерть. Бывало такое.

Нередко размышлял я вот так же о Браунсхиллском дольмене, что на Хакетстаунской дороге. Ребятки, которые те каменюки приволокли на то конкретное поле и сложили один на другой, не задумывались, превзошли они прочих строителей дольменов или нет, ну? Насколько мне известно, они по стране не катались и на возведении подобных памятников не специализировались. Местные пацаны, местная работенка. Рассуждали ли они, дескать, а ну-ка, ребятки, залудимте махину тут? Или это случайно вышло и они просто набрели невзначай на самую здоровенную плиту, какая в поле валялась, да и взгромоздили ее? Может, затевали даже что покрупнее, камень искали побольше. Но это все не по их уму было. Прожили и