Зен выделялся ростом и сложением, цветом волос, в нем не было ни единой азиатской черты,  в отличие от местных полукровок. И он хорош собой… Даже если бы он перестал бриться, начал надевать грязное старье, горбиться, это бы не помогло – фактуру не спрячешь. Та же  Флана  своему виду внимания совсем не уделяла и за одеждой не следила,  да и питалась кое-как, но при этом оставалась валькирией модельной внешности.

Я ждала, когда же настанет черед Зена ритуалиться, и задыхалась от ревности. Но Флана, которая была в курсе, с кем сегодня мэзы проводят время, никогда про него не упоминала. Ответ мне дал сам Зен, в  один из тех редких моментов, когда нам удавалось уединиться.

Оказывается, еще до  прибытия мэз Вандерия пообещала ему во время очередного сеанса с пиявками, что у него будет ритуал с каждой из мэз. Но Зен отказался от такого заманчивого предложения. Он заявил, что если бывший имперец, который итак уже очень хорошо устроился в крепости, получит еще и мэз, безо всяких усилий, то это не понравится остальным, и добавил, что «ритуалов» в его жизни будет еще очень много, а пока он легко может потерпеть, чтобы укрепить свое положение.

Так что с самого начала Зен не претендовал на мэз, и  они знали, что  вот этот яркоглазый молодец пока не заслужил священного права касаться их. Местным такой расклад тоже очень пришелся по душе; вот и причина того, что они довольно терпимо относились к нему, чужаку. Тогда, в ту памятную ночь, он хотел  пройти огненную полосу чтобы только испытать себя на прочность… Но я-то не знала этого! Вместе с зажженным тогда огнем во мне вспыхнула ревность, не оставляющая сомнений в том, что Зена я считаю своим… В ту ночь я совершила ужасную ошибку. Хотя, как посмотреть…

Когда Зен был далеко, одни и те же мысли посещали мою голову: не надо было завязывать эти огненные отношения. Но стоило  ему появиться, подойти, как  доводы рассудка и сожаления сгорали в желании.

Раньше я считала,  что желтоглазый, как и все имперцы, ничего не знает о том, как обращаться с женщиной, и может только грубо ее пользовать.  Как я ошибалась! Единственное, чему его пришлось учить, так это поцелуям, и он быстро овладел этим искусством. Во всем остальном он и так был умел… Иногда мы набрасывались друг на друга, как оголодавшие, и все происходило бурно, быстро, а иногда  неторопливо изучали друг друга губами, руками, взглядами, доводя по очереди до исступления.

Моменты близости воспринимались как  помутнение, другая реальность,  сны, и выжимали все силы. Мы расходились выжатые… Как-то раз после такой встречи  ко мне зашел Кетней с рисунком – хотел показать мне очередную свою задумку. Он сразу все понял по моему виду, и, покраснев, проговорил:

— Я не помешал?

— Нет, — выдохнула я, и, отвернувшись, стала греметь горшками.

Юноша дошел до стола, привычно разложил на нем рисунки и, дождавшись, когда я подойду, спросил моего совета. Очки мои были практически готовы, наконец, удалось собрать что-то более-менее легкое, оставалось лишь подогнать  оправу по мне, так что у Кетнея появилось время и на другие заказы. Мы углубились в обсуждение очередного заказа, я подправила кое-что на рисунке. Кетней, казалось бы, забыл про неловкость и то, какой меня застал, но как только мы закончили, и он свернул лист в трубочку, чтобы унести, на его лице снова  расцвело румянцем смущение.

С тех пор, как я узнала, что он за мной шпионит, уже не могла относиться к нему как прежде, с симпатией, его чистосердечное признание ни на что не повлияло, тем более что оно могло быть уловкой. Он чувствовал, что прежняя легкость общения потеряна, и частенько грустно на меня посматривал.

«Актер»,  — досадливо думала я.

 — Могу я спросить вас…  — проговорил он.

 — О заказе?

 — Нет… — промямлил юноша и сделался совсем красным. — О другом… если бы вы…  — он замолк, выдохнул, вдохнул, и, решившись, выпалил одним махом:  —  Если бы вы сделали меня своим, я был бы счастлив.

Я молчала, не зная, как это трактовать.

— Я буду вам служить, буду все для вас делать, — продолжил парень, глядя на меня умоляюще;   он потянулся ко мне, и свернутый лист с рисунком упал ему на колени.  — Я все знаю об Утхаде, о Ванде, я ведь рос при ней. Да, я слабый, но могу помогать иначе. Мы с вами так хорошо понимаем друг друга…

— Не понимаю, — покачала я головой. — Что ты от меня хочешь?  Я не мэза какая-нибудь, и подчиняюсь Вандерии так же, как и ты.

  — У меня никогда не было ритуала с женщиной.

Я встала из-за стола и отошла подальше от этого типа. Надеюсь, я не правильно поняла, чего он хочет…

Кетней  тоже  поднялся и, увеличив разделяющее нас расстояние, поднял руки:

— Простите меня, простите… мне от вас ничего не надо… только…

— Только переспать со мной, да? — ядовито спросила я.

— Нет!

В его голосе зазвучали слезы.

— Лучше уйди, Кетней,  — устало сказала я.  

Впервые на моей памяти парень проявил твердость характера и вскинул подбородок. Лица его я не видела с такого расстояния, а наводить на него стеклышко было бы ну очень грубо и цинично.

 — Понимаю. Вы мне не верите. Я ведь девочка Вазрага, девочка Ванде … Не знаю, как доказать, что я вам верен, а не им… я не буду больше пытаться. Если вы не хотите меня видеть, то я уйду.  Но прежде я попрошу вас… всего раз, один раз, покажите мне, каково это… Я хочу, чтобы меня коснулась женщина, которая мне нравится. Хочу, чтобы хотя бы один ритуал в моей жизни был угоден богам.

Он пошел ко мне настолько уверенно, насколько мог, и, когда я смогла разглядеть его лицо, увидела, что его глаза горят.  Удивленная донельзя, я осталась на месте, и только когда он оказался совсем рядом, испуганно отшатнулась.

Кетней ничего не сказал, просто развернулся и ушел.  Как только дверь закрылась, я кинулась к ней, закрыла на засов и долго потом еще стояла, опираясь об нее руками и ожидая, когда успокоится сердце.

Что это было?

Ванде пустила в ход тяжелую артиллерию и велела Кетнею соблазнить меня? Но какой мужчина будет ТАК соблазнять? Или  они надеялись, я пожалею бедняжку и смилостивлюсь хотя бы на один  невинный поцелуйчик?  Поцелуйчик, который может мне потом стоить всего?

Бомба затикала громче…

 Я запустила пальцы в шерсть Млада.  С тех пор как Тредену разрешили охотиться с ним, зверь расслабился, подобрел и начал позволять мне некоторые вольности, а иногда и сам  выражал симпатию: то толкнет небрежно, то ткнется влажным и немного шершавым носом в руку. Когда я рисовала его, он, словно понимая, что надо держать позу, не двигался, и лишь когда я говорила: «Закончили», расслаблялся и начал заниматься своими делами как то дрыхнуть на лежанке. Иногда он просился в коридор, и я его выпускала на свой страх и риск, нарушая запреты Вандерии. Млад никогда не уходил далеко, и держался незаметно. Думаю, он охранял подходы к нашей комнате. Золото-зверь, не правда ли?