class="p1">— Да! И вы не имеете права со мной так поступать…

— А ты скажи правильно: кто ты такая?

Войданов молчал.

— Молчишь? Это мне не надо. Я большой, я раньше мальчик был, в школа ходил. Какая твой партия теперь, мне это надо знайт!

— Моя партия — эсеров, это самая лучшая партия.

— Знаю, какой лучший ваша партия! Ваша партия не бьет буржуй, не бьет помещик, ваша программа — ветер, фу, чепуха! Бить надо буржуй, он на просьба — так, тьфу, плюет…

Войданов неохотно ответил:

— Не знаю…

— Ага! — сказал Киричаев. — Буржуй ты кланяешься, низко-низко опускаешь свой голова, на охота вместе идешь. Завтра и Месаксуди будешь кланяешься, водка вместе пить будешь. Послезавтра генеральша руку целуешь, полька с ним танцуешь, потом крестьянин учить пойдешь, кричать свой Учредительный собрание. Правильно я сказал? — спросил Киричаев у своих людей.

— Правильно, правильно! — дружно ответили все.

Вперед вышел бывший слуга Абдуллы Эмира — Мамбет.

— Это одна шайка, — кивнул он на Войданова. — Просит Абдуллу: «Татарский полк надо собрать, собери все татарский богатый люди, бедный татарин не бери: бедный может к большевик побежать». Потом идет этот человек на деревня, на хутор, красиво и долго скажет там своя рассказ, как граммофон…

— Подожди! — Киричаев отстранил Мамбета и спросил Войданова: — Твоя не знает теперь, где есть советская власть?

Войданов пожал плечами:

— Сейчас, кажется, нигде уже ее нет.

Киричаев стиснул зубы, вынул из кармана и протянул ему прокламацию.

Войданов прочитал ее и вернул обратно, засмеялся.

— Это последний крик нескольких большевиков… Их никто не слушает.

— Посадить к Абдулле! — резко приказал Киричаев.

3

Абдуллу Эмира вывели из темной ниши. Он спокойно дал связать себе руки.

— Сейчас расстреляют тебя, — сказал Киричаев.

— Хорошо, я жду, — последовал ответ Абдуллы.

Казалось, смерть не страшила его.

— Ты в бога веришь? — вдруг спросил Абдулла.

Киричаев положил одну руку на подбородок, другую — на уровень сердца. Он как бы собирался погладить лицо — совершить моление, но что-то вдруг его остановило. Он спросил;

— А ты?

— Я верю, — ответил Абдулла Эмир.

— А я… я… нет… — нерешительно сказал Киричаев.

— Развяжи мне руки, дай помолиться. Не беспокойся, я не убегу.

Наступило молчание.

День кончался. Предзакатные лучи солнца изменили облик земли, с холмов и скалистых гор повеяло пустынной тишиной. Море нахмурилось и зашумело.

Когда Абдулла Эмир вышел из хаты и увидал над вершинами холодных гор огромный диск солнца, он опустился на колени, затем сел на пятки, поднял кверху руки и начал молиться. За ним опустился Мамбет, он просяще протянул свой сухие руки к небу и беззубым ртом шептал молитву. Киричаев, держа револьвер в руке, отошел в сторону. Обернувшись, он увидел у порога хаты молящихся татар. Один из них, молодой, молился в сторонке, на холмике. Группа татар молча стояла под скалой, поглядывая то на молящихся, то на Киричаева, словно спрашивая его совета: не стать ли и им на молитву? Двое подошли к Киричаеву и опустили головы. Один несколько раз вздохнул и, кротко посмотрев на Киричаева, тихо сказал;

— А что ж с русским сделаем?

— Выпустим вечером.

— Выпустим?

— Да.

— Может, и Абдуллу? Чего мы будем руки марать своей магометанской кровью? Я боюсь, — и он взглянул на небо.

— Абдуллу нельзя отпускать, — ответил Киричаев. — Он слишком злой, я его знаю. А того отпустим. Это разные люди: один имеет землю, другой не имеет… Сидел в тюрьме. Он плохой революционер…

Киричаев задумался, потом сказал:

— Я много раз думал об этом и не могу сказать, как так получается: борются за свободу, на каторге сидят, а дружат с богачами… Если б кто взялся растолковать — пять ночей бы слушал. Эх!..

Когда татары кончили молиться, Киричаев поднял револьвер и сказал Абдулле:

— Иди вперед, к морю.

Абдулла, не сказав ни слова, пошел вниз. Мамбет шел за ним.

Спустившись вниз, почти до самого моря, Мамбет подскочил к Киричаеву схватил его за руку и зашептал:

— Не надо, не губи его. Я боюсь… наша кровь. — Он заплакал. — Позволь ему уйти, прошу тебя.

Киричаев строго сказал:

— Иди обратно и жди меня там… Ух, ты!

Старик стал подниматься по склону, вытирая глаза жестким рукавом.

На берегу, у голого отвеса кручи, Киричаев приказал Абдулле Эмиру остановиться. Абдулла прислонился спиной к камню и вежливо спросил:

— Здесь решил расстрелять меня?

— Да.

— Дело твое. Только не медли.

— Мне хотелось бы знать: почему ты так скоро хочешь умереть? Ты все торопишь меня?

Абдулла Эмир громко рассмеялся.

Киричаев оторопел.

— Ты что смеешься?

— Мне весело, потому и смеюсь, а ты никогда не будешь смеяться, попомни это!

— Почему?

— Потому, что тебе уже сейчас грустно, а будет совсем грустно. Мне бог веселье посылает, я живу с ним, а ты — с чертом. Бог давно покинул тебя.

— Довольно! — Киричаев поднял револьвер.

— Подумай, что ты делаешь! — поспешно заговорил Абдулла, на лбу у него вдруг прорезалась морщина.

— Я убиваю своего помещика.

— Зачем?

— Чтобы не отбирал у нас землю.

— Так ты за безбожников?

Киричаев молчал.

— А я — за татар, за их самостоятельное государство, и за бога, за магометанского бога. Пусть я умру, но я умру с богом. А ты подумай: убивая меня, ты убиваешь своего бога — Магомета.

Абдулла начал заметно дрожать и неожиданно закурил.

— Я очень люблю табак, — сказал он, меряя глазами Киричаева, мучительно подыскивая слова, способные отвести неизбежную смерть.

— Ладно, кури.

Выпуская изо рта дым, Абдулла громко сказал:

— Моя смерть — горе магометанам, моя жизнь — их счастье.

Киричаев вздрогнул, и рука с револьвером опустилась.

Абдулла стремительным прыжком бросился к обрыву.

Когда Киричаев подбежал к обрыву, он увидел, как Абдулла клубком катился, увлекая за собой комья земли и камни, вниз, к морю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Слухи о том, что корабли англо-французских интервентов гуляют по Черному морю, наводя «порядок» в больших городах побережья, подтвердились. Жители Керчи увидели своими глазами военные корабли. Два серых миноносца приблизились к бульвару и замерли на рейде, как две огромные рыбы, прикованные тяжелыми цепями.

Обыватели толпами стекались на набережную — поглазеть на заморские корабли. По улицам двигались белогвардейские части, громко распевая старую задорную солдатскую песню:

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет.

Ать-два, ать-два! Горе не беда…

Канареечка жалобно поет…

После ухода немцев город несколько ожил. Зазвенели молотки кустарей, открылись магазины и рестораны, появились извозчики, на улицах прогуливались нарядные женщины, гремела музыка.

Откуда-то вынырнули пропавшие