слегка повернув к Коврову голову. — Он побежал в дом за людьми.

— Однако он не пришел до тех пор, пока вас не спасли. Здесь тоже логика: спасти только свою душу, — и здесь сказалась природа буржуа. Простите за прямоту.

Ирина резко повернулась и быстро вышла из комнаты.

Ковров закинул руки за голову и задумался.

3

Ирина, сидя в своей комнате, долго раздумывала о Коврове. После беседы с ним многое она увидела в новом свете. В свободных и ясных словах его, в движениях и в звуке его чистого, громкого голоса Ирина чувствовала большую и упрямую волю.

«Все же что это за человек? — спрашивала она себя. — Я еще не встречала таких. Таких, как он, нет среди моих знакомых, нет и среди того общества, где я теперь бываю. В этом человеке много жизни, и, как видно, у него любознательный ум. Это хорошо! Говорят, в любознательности — жизнь! Да, он, кажется, много знает… В нем чувствуется человек твердых убеждений. Это видно даже по его глазам. Эти смелые карие глаза отражают его большую волю и силу! Такому человеку, как он, ничто не могло препятствовать броситься в море и спасти погибающего». Теперь Ковров, казалось ей, властно вошел в ее жизнь.

Вечером Ирина надела накрахмаленный белый халат и отправилась в клинику.

— Привет вам, русский пролетариат! — шутливо сказала она, входя в комнату к Коврову. Она сделала ударение на слове «пролетариат». Ей нравилось это слово, в нем она чувствовала какую-то силу.

— Здравствуйте, здравствуйте, русский интеллигент, — с улыбкой, не торопясь, ответил Ковров.

— Позвольте, а почему вы так одеты? — вдруг спохватилась Ирина, только теперь заметив, что ее больной одет не по-больничному.

— Надоело лежать, — как бы в раздумье ответил Ковров. Он задержал на ней пытливый, проникновенный взгляд.

— Вы, Сергей Михайлович, находитесь в больнице и без разрешения врача не имели права вставать! — она отвела от него глаза.

— В таком случае прошу прощения, — сказал Ковров с виноватой улыбкой.

— Ну вот, знайте: в другой раз я вам не прощу, — ответила Ирина, взяла его руку, нащупывая пульс, и осведомилась о самочувствии.

— Не беспокойтесь, Ирина Васильевна, я себя чувствую хорошо. Ну, а потом… я не хочу разлеживаться, боюсь расслабить свое пролетарское здоровье вот на этих ваших пуховиках, — шутливо продолжал Ковров, кивая на кровать и хитро поглядывая на Ирину. — Я хочу жить долго!

— Любите жизнь?

— Очень. И хочу прожить подольше, а жизнь сейчас тяжелая. Знаете, изнежишься — ну и погиб! Или, как рабочие говорят, сойдешь с катушек, — засмеялся он. — Мне бы на досках да на гвоздях поспать. Вы помните, как у Чернышевского в романе закалялся Рахметов? Вот русский человечище! Да кто знает, может, завтра нам такое придется переносить, что и Рахметову не снилось. Теперь времена погрознее…

— О! Вот вы какой! — вся оживляясь, сказала Ирина.

Теперь для нее не было сомнения, что перед нею революционер, и именно большевик, и совсем не тот простой рабочий, за которого он себя выдает. Она хорошо помнила роман Чернышевского, знала, как им увлекалось студенчество. Ее брату, художнику, этот роман с трогательной надписью подарил однокашник студент, попавший потом в Петропавловскую крепость.

Она помолчала и добавила:

— Нет, вы не рабочий!

— Представьте, металлист.

— Где же вы учились?

— Жизнь всему научит, — ответил Ковров. — Я кое-что видел в жизни, встречался с умными людьми… Много читал…

— Вы, Сергей Михайлович, что-то скрываете… Я так завидую вашей уверенности. А мы, интеллигенция, как говорит мой брат, художник, теперь на положении щепок среди бушующего моря. Не знаем, на какой берег нас выбросит… Я с вами откровенна, Сергей Михайлович, и признаюсь, что жить среди таких потрясений и быть слепой становится невозможно… Да… Прав поэт: мертвое — мертвым, живое — живым… Да, да, не улыбайтесь… Если бы я могла так разбираться в жизни, понимать ее так, как вы, то я, очевидно, была бы счастливым человеком.

Ковров смотрел теперь на Ирину с участием и даже с состраданием. Он почувствовал глубокую жалость к ней. Ему искренне хотелось помочь ей.

И теперь, когда Ковров твердо решил совсем уйти от Крыловых, это решение позволило ему откровенно и смело говорить с Ириной.

— Вам, интеллигентам, давно надо бы усвоить одну истину… — спокойно и твердо начал Ковров.

Ирина с горечью перебила:

— Где она, настоящая истина? Кто ее укажет? Кто?

— Истина — в народе! — задушевно ответил Ковров. — Кто будет с народом, тот все увидит. В народе все живое, здоровое, молодое! В нем — сила. Идите, Ирина Васильевна, с трудовым народом, и вы все увидите и заживете с ним настоящей жизнью. Вы очень хорошо сказали: живое — живым, а мертвое — мертвым. Вы живете в отмирающем мире.

Ирина вздрогнула, выпрямилась и с минуту глядела на него с испугом.

Ковров продолжал:

— Мы пошли войной на этот дряхлый мир. И мы его разрушим… Да, разрушим! И будем на этих развалинах строить новый мир, где не будет ни насилия, ни войн, ни бед, ни нищеты, ни горя. И где все народы будут жить в полной независимости, где человек человеку не будет волком, как это было в этом старом, проклятом мире, а будут жить люди в большом товариществе и дружбе. Тогда люди будут трудиться только для себя. И труд для людей станет как спорт, он будет укреплять человека, делать его физически и духовно красивым. Вот наше, рабочее понятие о будущей жизни. Мы поняли свое будущее. Мы его хотим, и мы придем к нему. Придем, конечно, через тяжелую и суровую борьбу, через страдания и муки, мы это тоже хорошо знаем, но нас ничто не остановит в борьбе за свое будущее.

Такая неожиданная откровенность Коврова совсем ошеломила Ирину. Она собралась задать ему какой-то вопрос, но в дверь просунулась седая голова Маланьи.

Ирина подняла на Коврова глаза, как будто хотела сказать ему что-то большое и важное, но не решилась и ушла.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Город оделся в первый, пушистый снег, он казался полным тишины и мира. Все больше появлялось на улице нарядной публики. Богатые дамы щеголяли в роскошных шубах. Вылезли купцы, приглаженные господа, старые «общественные» деятели, чиновники, офицеры. По улицам шумными группами слонялись гимназисты. И редко, очень редко среди этой пестрой толпы появлялись рабочие, солдаты, матросы.

Повеселевшие городские обыватели говорили, что революция теперь кончилась, что советская власть везде и всюду рушится, что окруженные в Москве большевики объявлены вне закона. «Одним словом, — заключали сытенькие люди, —