Помимо изжоги, отдававшей вкусом манильского манго, помимо рвотных позывов от скопившейся в горле мокроты, ее мучили спазмы в ногах, пальцах ног, руках и, вдобавок ко всему, все новые приступы внезапных слез.

– ¡Ay, caray! – говорил Нарсисо. – Только не начинай снова! – И как она могла объяснить мужу, что у нее вышло из подчинения не только тело, но и вся жизнь.

В прохладном сумраке церкви Марии де ла Соледад Соледад Рейес ежедневно молилась деревянной статуе Богоматери Одиночества, задрапированной в бархатные и окаймленные золотом одежды, стоящей в стеклянном футляре за главным алтарем. Тело Соледад теперь было таким большим, что она не могла преклонять колени и потому ограничивалась тем, что принимала позу, среднюю между сидением на корточках и просто сидением. Она смотрела на Святого Младенца Аточу в его собственном стеклянном футляре, у него был пастушеский посох и забавная шляпа, отороченная мехом, платье расшитое золотом и жемчужинками, что, вне сомнений, посадило зрение сделавшей это монахини. Соледад поклялась, что если у нее родится мальчик, она будет любить его как Дева любила своего Сына, и даст ему имя Иносенсио. К несчастью, она не может назвать его Хесусом, потому что так зовут похотливого мужчину в farmacia[309], который непристойно постукивает средним пальцем по твоей ладони, когда дает сдачу. Нет, если родится мальчик, она наречет его Иносенсио и будет любить его чистой материнской любовью, как Пречистая Дева де ла Соледад, горевавшая в одиночестве, а Иосиф, где, черт побери, он был, когда она так нуждалась в нем? На него нельзя было положиться, как и на всех мужей.

И когда начались схватки и послали за акушеркой, тут и возникло это чувство, то, что она искала среди потолочных балок, то… «О боже ты мой, я не знаю, что». И она не взывала больше ни к своему мужу, ни к Богу, ни к Деве, ни к святому.

Когда она рожала, ее тело понеслось вперед и перестало принадлежать ей, но стало механизмом, колесницей, дикой лошадью, с которой она падала. Не было никакой возможности остановиться или передумать. И жизнь стала флажком, трепещущим на ветру. Жизнь всего лишь жалкий клочок ткани. Ма. И как все сироты и приговоренные к смерти узники, она услышала голос и распознала его как собственный зов из какого-то места, о котором ничего не помнила. Ма, ма, ма, при каждом вдохе в нее словно вонзался кинжал. Ма, крикнула и услышала она, словно была всеми когда-либо рожавшими женщинами, и это был крик, хор, единственно-возможный непрекращающийся вой, гортанный и странный, и пугающий и могущественный одновременно. Ма, ма, ма… Ma-má!

Все женщины немного ведьмы. Иногда они употребляют это во зло, а иногда творят добро. Одной из тех, кто беззастенчиво творил добро, была женщина по имени Мария Сабина, и хотя в то время, когда случилась эта история, она была еще молода, но тем не менее успела при- обрести репутацию шаманки. Нарсисо Рейес, работавший на дорогах Оахаки, прослышал об этой женщине и ее великой силе, и в конце концов, поскольку больше не мог выносить ночей без сна, барахтанья в сетях снов и пробуждений, запутавшийся в своем гамаке словно печальная пойманная рыба, созрел для того, чтобы выслушать то, что никогда и нигде больше не услышал бы.

– О, да ты embrujado, вот в чем дело. Тебя просто приворожили.

– А, понятно. – Ему хотелось рассмеяться, но он не стал делать этого, поскольку разговаривал с деревенским старейшиной. Тот был очень-очень старым и, как говорили, хорошо разбирался в подобных вещах.

– А что в этих местах принято делать, если тебя приворожили?

– Тебе нужно поискать ведьму Марию Сабину. Для этого придется отправиться в холодные земли, в Уатлу де Хименес, где облака цепляются за горы, там ты ее и найдешь. А я не могу тебе помочь.

И Нарсисо Рейес отправился на муле на поиски этой самой Марии и, забираясь все выше и выше в горы, добрался до самых диких мест Оахаки, невероятно прекрасной, но и невероятно бедной местности. Он проезжал мимо буйных зарослей и рек, вода в которых была столь чистой и холодной, что, когда он пил ее, у него ломило зубы. Взбирался по тропинкам, виляющим по отвесным склонам, продирался сквозь тропические леса со сплетающимися в узлы лианами. Видел банановые рощи – гофрированные листья на банановых деревьях, казалось, смеялись – и редкие коровьи пастбища, лимонные и апельсиновые деревья и кофейные плантации. Воздух был горячим и влажным, затем становился прохладным, затем опять горячим и, поднявшись вверх, проливался дождем, а свет, мягкий зеленый свет, то мерк, то вновь становился ярким, и когда он проезжал под лесным пологом, листья стряхивали с себя пыль, подобно тому, как он стряхивал с себя прошлое.

Часть пути Нарсисо проделал вдоль реки Рио-Санто-Доминго, набухшей из-за дождей. То там, то сям на полянках он видел черных бабочек размером с летучих мышей, сонно выписывающих восьмерки над синими цветами. Горячий и паркий воздух иногда начинал страшно донимать его, и тогда вдруг совершенно внезапно начинался сильнейший ливень, и он не успевал найти себе убежище от него. Не слезая с мула, Нарсисо срезал гигантские листья в форме сердца, и они служили ему как дождевое poncho, как зонт, как шляпа.

Когда дождь превращался в легкую морось, а потом и вовсе прекращался и от земли начинал подниматься пар, колибри нервно метались, сверкая, над ронявшими капли цветами. Пахло грязью, мульим навозом, цветами, гниющими фруктами, а еще откуда-то издалека доносился запах дыма, nixtamal [310]и пережаренных бобов. И ветер, проносившийся над ущельями, над водой, зарослями тростника, тропическими лесами, гофрированными банановыми деревьями, надо всей Оахакой, вбирал в себя и сладкую вонь от кожи Нарсисо.

Здесь в горах, в кривобокой глиняной хижине с неровным земляным полом, темной и пропахшей свиным навозом и дымом, он нашел свою ведьму. В хижине не было ничего, кроме жалкого столика, служившего алтарем, да еще стайка голых ребятишек бегала за цыплятами.

Она была одета в лохмотья. Тощая женщина ненамного старше его, с большим животом – она носила еще одного ребенка.

– Бог – беспредельная ткань, что вмещает в себя Вселенную, – прошептала она.

Да эта девица безумна, подумал Нарсисо и почти развернулся, чтобы уйти, но путешествие в горы заняло у него восемь дней – пешком и на муле. Он преисполнился было отчаяния и сомнений, но тут она опять заговорила:

– Скажу тебе, зачем ты пришел, Нарсисо Рейес. Тебе нужно любовное лекарство, верно?

– Да, похоже, что так.

– Хочешь, чтобы женщина в короне из iguanas вернулась и любила одного тебя?

– Откуда ты знаешь?

– Хочешь, чтобы она попала под твое заклинание?

– Я желаю этого всем сердцем.