– У меня уже все уехали, – плакала она, размазываясвою парфюмерию по небритым щекам Лучникова. – Ирка В Париже, у нее там«бутик»… Алка за богатого бразильца вышла замуж… Ленка у Теда Лапидуса работаетв Нью-Йорке… Вера и та в Лондоне, хоть и скромная машинисточка, но счастлива,посвятила свою жизнь Льву, а ведь он больше любил меня, и я… ты знаешь, Андрей…я могла бы посвятить ему свою жизнь, если бы не тот проклятый серб… Все, все,все уехали… Лев, Оскар, Эрнест, Юра, Дима – все, все… все мои мальчики… неповеришь, просто иногда некому позвонить… в слякоти мерзкой сижу в Москве…никто меня уже и на Пицунду не приглашает… только жулье заезжает па пистон… всеуехали, все уехали, вес уехали…

Лучников сжимал ее плечики и иногда вытирал мокрое опухшеелицо бывшей красавицы носовым платком, который потом комкал и совал в карманболтающегося пиджака. За три дня московского свинства он так похудел, чтопиджак болтался теперь на нем, словно на вешалке. Жалость к заблудшиммосковским душам, от которых он и себя не отделял, терзала его. Он оченьправился себе таким – худым и исполненным жалости.

Дружище его Виталий Гангут, напротив, как-то весь опух,округлился, налился мрачной презрительной спесью. Он, видимо, не нравился себев таком состоянии, а потому ему не нравился и весь мир.

На предрассветном социалистическом проспекте не видно былопи души, только пощелкивали бесчисленные флаги, флажки и флажища.

– Нс плачь, Лорка, – говорил Лучников. – Мытебя скоро замуж отдадим за богача, за итальянского коммуниста. Я тебе шмотокпришлю целый ящик.

Гангут шел на несколько шагов впереди, подняв воротник инахлобучив на уши «федору», выражая спиной полное презрение и к страдалице и кутешителю.

– Ах, Андрюша, возьми меня на Остров, – заплакалаеще пуще Лора. – Мне страшно. Я боюсь Америки и Франции! На Острове хотябы русские живут. Возьми бедную пьянчужку па Остров, я там вылечусь и блядоватьне буду…

– Возьму, возьму, – утешал ее Лучников. – Ты– наша жертва, Лорка. Мы из тебя всю твою красоту высосали, но мы тебя напомойку не выбросим, мы тебя…

– Ты лучше спроси у нее, сколько она башлей из ВахтангаЧарквиани высосала, – сказал Гангут не оборачиваясь. – Жертва!Сколько генов она сама высосала из нашего поколения!

– Скот! – вскричала Лора.

– Скот, – подтвердил Лучников. – Витася –скот, ему никого не жалко. Распущенный и наглый киногений. Пусть гниет в своемГолливуде, а мы будем друг друга жалеть и спасать.

– Л ты Остров свой скоро товарищам подаришь,ублюдок, – ворчал Гангут. – Квислинг, – дерьмо, идите вы все вжопу…

Вдруг он остановился и показал па небольшую группу людей,стоящих в очереди перед закрытой дверью. Несколько стариков и старух в черныхкостюмах и платьях, увешанные орденами и медалями от ключиц до живота.

– Ну, что тебе? – спросил, предполагая очереднойантипатриотический подвох. Лучников.

– Ты, кажется, Россию любишь? – спросилГангут. – Ты, кажется, большой знаток нашей страны? Ты вроде бы даже и самрусский, а? Ты просто такой же советский, как мы, да? Тогда отгадай, что это заочередь, творец Общей Судьбы?

– Мало ли за чем очередь, – пробормоталЛучников. – Многого не хватает. Может, за фруктами, может быть, запись наковры…

– Знаток! – торжествующе захохотал Гангут. –Это очередь в избирательный участок. Товарищи пришли сюда за два часа дооткрытия, чтобы первыми отдать голоса за кандидатов блока коммунистов ибеспартийных. Сегодня у нас выборы в Верховный Совет!

Старики в орденах, до этого мирно беседовавшие умонументальных колонн Дворца Культуры, теперь враждебно смотрели на трехиностранцев, на двух мерзавцев и одну проститутку, на тех, кто мешает нам жить.

– Это бабушки и дедушки из нашего дома, – сказалаЛора. – Они все герои первых пятилеток.

– Для меня это просто находка, – сказалЛучников. – Сейчас я возьму у них интервью.

– Рискуешь попасть в милицию, – сказал Гангут.

– Журналист должен рисковать, – кивнулЛучников. – Такая профессия. Я рисковал и во Вьетнаме, и в Ливане. Рискнуи здесь.

– Л я тебя не оставлю, Андрей, – сказалаЛора. – В кои-то веки и голос свой отдам.

– Мы, кажется, опохмелиться собирались, – сказалГангут, который был уже не рад, что заварил эту кашу.

– Ты назвал меня Квислингом, – сказалЛучников, – а сам ты трус и дезертир. Иди и опохмеляйся среди своейлюбимой буржуазии, иди в говенный свой ОВИР, а мы опохмелимся здесь, в избирательномучастке.

Он обнял за талию свой увядающий букетик и повел ее наподламывающихся каблучках к бдительным созидателям первых пятилеток.

В дальнейшем все развивалось по сценарию Гангута. Лучниковсобирал интервью. Лора интересовалась, не припрятал ли кто-нибудь из старичковв кармане чекушку, и предлагала за нее бриллиантовое кольцо. Она плакала иноровила встать на колени, чтобы отблагодарить этим странным движением творцоввсего того, что их в этот миг окружало – плакатов, стендов, диаграмм и скульптур.Лучников пытался выяснить, чего больше заложено в старых энтузиастах – палачаили жертвы, и сам, конечно, распространялся о своем неизлечимом комплексе виныперед замороченным населением исторической родины. Гангут пытался остановитьтакси, чтобы всем им вовремя смыться, но не забывал, однако, и выявлять рабскуюприроду старческого энтузиазма, а заодно и высмеивать выборы без выбора.

Наряд из штаба Боевых Комсомольских Дружин, вызванный однимиз стариков, прибыл вовремя. Дежурили в эту ночь самые отборные дружинники,дети дипломатов, студенты института международных отношений в джинсовыхкостюмах. Они применили к провокаторам серию хорошо отработанных приемов,скрутили им руки, швырнули на дно «рафика» и сели па них мускулистыми задами.

В последний момент Лора, однако, была спасена –старушка-лифтерша, первая доброволка Комсомольска-на-Амуре, объявили ее своейплемянницей. Этот факт позволил Андрею Лучникову думать о том, что народ все жесохранил «душу живу». Об этом он думал всю дорогу до штаба, в то время, когдаодин из студентов-международников, которому он все же успел всадить в ребротайваньский приветик, постанывая, бил его в живот крепким каблуком импортногоботинка.