Во время очередного перехода в парилку к Лучниковуприблизился непосредственный сегодняшний спаситель Олег Степанов. Без всякогосомнения, этот огромный, как лошадь, активист впервые находился в таком высокомобществе. Он был слегка неуклюж, слегка застенчив, как мальчик, впервыедопущенный в компанию мужчин, он, кажется, слегка был смущен превосходствомсвоего роста, сутулился и пах прикрывал полотенчиком, но был явно счастлив, ох,как счастлив! Радостью, подобострастием и вдохновением сияли его обычномрачновато-лукавые глаза. Он чувствовал свой звездный час. Вот он пришел, и такнеожиданно, и благодаря кому – какому-то жалкому пьянчуге Гангуту! Русскаяисторическая аристократия, шефы партии, армии и торговли – и он среди них, ОлегСтепанов, рядовой национального движения. Сегодня рядовой, а завтра…

– Я знаю, Лучников, почему вы спрашиваете про АронаИзраилевича и про Фаттаха Гайнуловича, – заговорил он. – Вам любопытно:допускаются ли сюда инородцы. У вас рефлексы западного журналиста, Лучников,пора с ними расстаться, если хотите быть в нашей среде… – Он говорил как быприватно, как бы только для Лучникова, но голос его все повышался и по дороге впарилку па него кое-кто из немногословных боссов как-то косо стал поглядывать.Степанов бросил свое полотенце в кресло, и Лучников с любопытством заметил, чтодлинный и тонкий степановский член находится как бы на полувзводе.

Вошли, и расселись в парилке по малому амфитеатру дощатыхотшлифованных полок – и впрямь сенат. Начали розоветь, испарять ненужные шлаки,для того, чтобы еще новые вкусные эти шлаки безболезненно принять. Так ведь игости Лукулла блевали в особом зале, чтобы снова возлечь к яствам.

– Мы не примитивные шовинисты, – все громчеговорил Олег Степанов, – тем более не антисемиты. Мы только хотимограничить некоторую еврейскую специфику. В конце концов это наша земля, и мына ней хозяева. У евреев развита круговая порука, сквозь нее трудно прорваться.Меня, например, трижды, рубили с диссертацией только по национальному признаку,и я бы не прорвался никогда, если бы не нашел друзей. Евреям нужно научитьсявести себя здесь скромнее, и тогда их никто не тронет. Мы хозяева на нашейземле, а им мы дали лишь надежное пролетарское убежище…

– Как вы сказали – пролетарское убежище? – спросилЛучников.

– Да-да, я не оговорился. Не думайте, что свозрождением национального духа отомрет наша идеология. Коммунизм – это путьрусских. Хотите знать, Лучников, как трансформируется в наши дни русскаяисторическая триада?

– Хочу, – сказал Лучников.

На скамейках амфитеатра разговорчики об уровнях понемногузатихли. Голос Олега Степанова все крепчал. Он спустился вниз и повернулсялицом к аудитории, большой и нескладный, человек-лошадь, похожий на описанногоОруэллом Коня, но с горящим от неслыханной везухи взглядом и полувзведеннымчленом.

– Православие, самодержавие и народность! Русскаяисторическая триада жива, но трансформирована в применении к единственномунашему пути – Коммунизму!

– Кто это такой? – спросил чей-то голос с ленцойза спиной Лучникова.

В ответ кто-то что-то быстро шепнул.

– Декларирует, – с усмешкой то ли одобрительной,то ли угрожающей, проговорил «ленивый».

Олег Степанов, без сомнения, слышал эти высказывания я смелоотмахнул со лба длинные черные пряди а-ля Маяковский. Он не намерен былупускать сегодняшний шанс, для него уйти из этой баньки незамеченным страшнеебыло любого риска.

– Христианство – это еврейская выдумка, а православие –особенно, изощренная ловушка, предназначенная мудрецами Сиона для такогогиганта, как русский народ. Именно поэтому наш народ с такой легкостью в периодисторического слома отбросил христианские сказки и обернулся к своей извечноймудрости, к идеологии общности, артельности, то есть к коммунизму!Самодержавие, сама по себе почти идеальная форма власти, в силу случайностейбраков и рождений, увы, к исходу своему тоже потеряла национальный характер. Впоследнем нашем государе была одна шестьдесят четвертая часть русской крови. Инарод наш в корневой нашей мудрости сомкнул идеологию и власть, веру и руку,изумив весь мир советской формой власти, Советом! Итак, вот она, русская триаданаших дней – коммунизм, Советская власть и народность! Незыблемая на все веканародность, ибо народность – эго наша кровь, наш дух, наша мощь и тайна!

– Братцы, мои, да у него торчком торчит! – сказалсо смешком ленивый голосок за спиной Лучникова, – Вот так маячит! Ай даСтепанов!

Степанов и сам не заметил, как у него в порыве вдохновенияподнялся член. Ахнув, он попытался закрыть его ладонями, по эрекция быланастолько мощной, что красная головка победоносно торчала из пальцев.

Общество па финских полатях покатилось от хохота. Вот такдрын у теоретика! К Людочке беги быстрей, брат Степанов. Да у него не на Людочку,у него на триаду маячит! Ну, Степанов! Ну, даешь, Степанов!

«Теоретик» затравленно взирал на хохочущие лица, пока вдругне понял, что смех дружественный, что он теперь замечен раз и навсегда, что онтеперь – один из них. Поняв это, он похохотал над собой, покрутил головой идаже слегка прогаллопировал, держа в кулаке свой непослушный орган.

Тут в парилке открылась дверь и на пороге появился еще одинчеловек – голыш с крепкой спортивной фигурой.

Смех затих.

– А вот как раз и Арон Израилевич, – тихо сказалкто-то.

Лучников узнал своего друга Марлена Михайловича Кузенкова.Кто-то тихонько хихикнул. Лучников оглянулся и оглядел всех. Все смотрели навновь прибывшего с любезными улыбками. Было очевидно, что он, хоть и допущенный,но не совсем свой.

Марлен Михайлович приближался к полатям, глядя поверх головыЛучникова, как-то неуверенно улыбаясь и разводя руками, явно чем-тообескураженный и виноватый. Потом он снизил свой взгляд и вдруг увиделЛучникова. Изумлению его не было предела.

– Андрей! Ну, знаешь! Ну, понимаешь ли! Да, как же?Каким же образом? Да это просто фантастика! Нет-нет, это фантастика, иначе и нескажешь! Ты – здесь? Да это просто поворот в детективном духе!

– Какой же тут поворот? – улыбнулся Лучников.