Так и умру, не поняв различия между демократией и охлократией.

Общество, где главный девиз «Будь как все!», неизлечимо и обречено.

Только настоящий мыслитель может позволить себе белый стих. Во всех других случаях отсутствие рифмы воспринимается как капитуляция.

Узаконенная формула обладает парализующей властью. «От имени народа, во имя народа» можно убить половину народа.

Притягивают характеры, а потрясают судьбы.

Диалог хана с евнухом. Хан (крутя пальцем у виска). У тебя не все дома. Евнух (горько). Не всё.

Однажды смотрел фильм, сделанный в Германской Демократической Республике. Благородная, сокрушенная горем мать вспоминает убитого бандитом первенца: «Он был заботливым сыном. Он оплатил мой отпуск». Случается, что бездарные авторы ухитряются, даже не подозревая об этом, столько сказать о национальном характере, сколько и не снится талантливым.

Мы охотно рассуждаем о том, как обесточивает творцов чужбина. Но сколько строк она вызвала к жизни! Перечитайте хоть эти – Набокова: «Благодарю тебя, отчизна, За все тебя благодарю, Тобой забыт, тобой не признан, Я сам с собою говорю. И тайный дух притихшей ночи Теперь едва ли разберет, Мое ль безумие бормочет, Твоя ли музыка растет».

Никогда не забуду, как в дни работы над «Варшавской мелодией» ходил по подвалам Массандры и Ливадии – вокруг стоял терпкий звучный запах.

(С подозрением). Послушай, а ты не плюралист?

Там, где движения слишком резки, там неизбежен термидор.

Если у автора существует отличительный недостаток – это уже почти достоинство. Нужно настаивать на нем, и однажды он превратится в признак таланта, в «личное клеймо». Долго пестовал это свое наблюдение и, спустя много лет, было так приятно прочесть в статье Ходасевича «Литература в изгнании» о том, что эмигрантская литература гибнет не оттого что она «эмигрантская», а оттого что недостаточно эмигрантская.

Он мыслит остро и своеобразно, но главным образом темпераментно. Его публицистика, безусловно, ветвь славной герценовской традиции. (Как и у Мережковского в его лучшие годы.) Возьмите прекрасное наблюдение в его статье «Кровавая пища» – в побивании пророков камнями есть нечто глубоко ритуальное. Сначала побивают пророков, потом – пророками – их потомков, предварительно канонизировав мертвых.

Все крепко связано в этом мире, точно так же, как в мире слов. Если исчезнет несовременное, явно зажившееся слово «муки», раздражающее своей манерностью, то с ним исчезнут и «муки слова» – пронзительно точная характеристика лучшего творческого состояния.

Как вяло звучит в стихах Ахматовой, посвященных Булгакову: «Ты как никто шутил». Бессильная странная похвала. В этом контексте слово «шутил» звучит школярски невыразительно.

Рассказ Липкина о знаменитом еврейском поэте Хаиме Нахмане Бялике. Он сидел в одном одесском доме, блондин с красным колбасным затылком, с маленькими острыми глазками. Собеседник в пылу спора воскликнул: «Но вы рассуждаете, как купец!» Бялик вспылил: «Вы – дурак! Поэт обязан быть купцом».

Бывают счастливые люди и среди писателей. Телешов, например, был счастлив. Похоже, что свои более чем скромные возможности оценивал трезво. Это не только достоинство, это еще и удача – не было бессмысленных переживаний. И – без особых оснований – всю жизнь промелькал на поверхности. Был дружен с Буниным, с Горьким, с Андреевым. Все они относились к нему по-доброму, без сложностей, не то что друг к другу. Взял он на себя функции «писателя-общественника», постоянно что-то организовывал – от своих знаменитых «Сред» до выступлений в санатории «Узкое». Чеховский Кулыгин из «Трех сестер» в нашей отечественной словесности. Очень блюл либеральную репутацию, понимал, что она-то и составляет главное его достояние. Прожил этаким моральным арбитром. Никто его не читал, но все уважали. Было принято его уважать. «Телешов будет председательствовать, предстательствовать, представительствовать». Жил безбедно до конца своих дней. При этом чувствовал вкус к жизни. Санаторный комфорт его умилял чуть не до слез – он не скрывал этого. Проникся должным самоуважением. Экзальтированно восклицал: «Нет счастья больше счастья быть русским писателем!» Чем-то (конечно, не донжуанской удалью) напоминает он мне Дружинина. Тот тоже искренне полагал, что судьба его одарила сверх меры и был ей всей душой благодарен. Богом взысканные натуры!

Интерлюдия

Июль. Отцветают кусты шиповника. Осыпаются его крупные белые и темно-розовые марганцевые лепестки. Бреду вдоль озера, в котором живет общий любимец лебедь Яша, куда-то неожиданно скрывшийся. – Яша, – зовет его грустный толстяк. – Яша! Но лебедя нет как нет. Девять часов вечера, а небо все солнечно, и полумесяц, уже обозначившийся, похож на легкое невесомое облачко. Он так хрупок, что сквозь него просвечивает странная в этот час, сияющая, почти полдневная синева. Идешь мимо беззащитных рябинок, мимо папоротника, распластавшего в воздухе горизонтально коричневой земле свои узорчатые листы, мимо уже входящего в силу, растущего вперемежку с крапивой малинника. Все уверенней набухают бело-желтые мохнатые ягодки.

– Яша! – доносится с озера протяжно и безнадежно. – Яша!

И ты, мой друг, с тою же безысходностью все окликаешь, как заклинаешь, так и не пойманную жар-птицу. Небо начинает темнеть. Кому повем печаль свою?

Сколько, однако, сломано копий вокруг Естественного Закона! Фома Аквинский его понимал как согласие между тем, кто правит, и теми, кем правят. Макиавелли был политическим реалистом, знал, что мораль умеет быть гибкой. Кальвин по-протестантски настаивал на том, чтобы духовная власть надзирала над властью гражданской, напротив, Гоббс начинал не с Бога, а с человека. Идет век за веком, а мы тем не менее живем по своему закону – Противоестественному Закону. И – прочно зависимые от безумцев, но вместе с тем солидарные с ними – рискуем завтра же быть уничтоженными или мучительно задохнуться по причине недостачи озона. По-видимому, прогресс означает исчерпанность нашей популяции, ее готовность к самоубийству.

Эволюция человечества. От зрителя – к читателю и от читателя к зрителю. Круг замкнулся. Мои поздравления.

Даже единомыслие не предполагает одномыслия.

Советские пьесы были напичканы всякой технической терминологией, что демонстрировало их близость к проблемам народного хозяйства и индустриального подъема. Мне с моим чистоплюйским эстетством пришлось туго. Не то что самому написать, но просто как зрителю слышать со сцены «гидролиз», «конденсатор», «эмульсия» было физически невыносимо.

Выставка Шагала. Как светится эта крылатая натура. Все земное, знакомое и такое стремление взлететь, воспарить – парят города, леса, поляны, парят животные. Все вздыблено, поднято, даже часы с синим крылом, похожим на рыбу. Женщины трогательно некрасивы и все же полны притягательной тайны. Под стеклом – его письма. Крик о родине. Пишет Александру Бенуа: «Вы – русский, я – тоже». Могу лишь представить, с