– Вот те крест святой! – запальчиво выкрикнула матушка Дезорде.– Жизнью своей клянусь, чтоб мне глотать раскаленные уголья на том свете, еслилгу! Племянница моя с малолетства была девка горячая. Ей не было ещедвенадцати, когда она легла с богатым дворянином – тот любил только маленькихдевственниц, – а потом вошла во вкус плотской любви. Я уж счет потеряла,сколько раз опрастывала ее, а она как сучка – одернет юбку и снова бежит вкусты с первым встречным. И вот лет пять-шесть назад, когда она едва не истеклакровью у меня на столе, я и говорю: «Николетта, еще один avortement – и тысойдешь в могилу, поняла?» Ну, девка испугалась и решила взяться за ум. А черезнекоторое время вдруг прибежала ко мне и говорит…

– Неужто опять забеременела? – с живым интересом воскликнулаМария.

– Да что ты! – отмахнулась матушка Дезорде. – Ничуть небывало! Она нашла себе хорошее место… Николетта моя – отменная модистка, ипричесать умеет, и в парфюмерных снадобьях сведуща! Так вот, нашла она место укакой-то богатой дамы, которая положила бы ей очень приличное жалованье и дажеобещала взять с собой в путешествие, однако она очень строга по части морали, аНиколетта за себя никак не ручалась.

Что было делать? Пораскинули мы мозгами, взяла я кривуюиголку с бараньей кишочкой вместо нитки – да и зашила кое-что у своейплемянницы. Аккурат девица, ну не отличишь! Мало ли, вдруг выгодная партияпредставится, так вот вам, пожалуйста – полная невинность, на простыне послебрачной ночи кровушки будет – лужа! И что ты думаешь? – возбужденно взвизгнулаона, награждая внимательную слушательницу увесистым фамильярным тычком в бок. –По-моему и вышло! Николь попалась на глаза какому-то богачу-москвитянину, которыйбыл охоч до девственниц, и вот уже три года согревает его постель, ну а на женусвою он и не смотрит!

И она зашлась счастливым смехом, даже не замечая, чтослушательница лежит недвижимо и смотрит расширенными глазами куда-то вдаль.

Николь! Она сказала – Николь!

Ну да, можно было бы сообразить и раньше: ведь Николетта –это уменьшительное от Николь…

О господи! Так вот в чем дело!

Марии хотелось враз смеяться и плакать. Ну и хитрюга! Вотпочему эта девственница оказалась столь порочно-соблазнительной, что Корф незахотел с ней расстаться. За ее плечами богатейший опыт любовных игр. Онаобманула их всех: и опытную графиню Строилову, и наивную Елизавету, и глупуюМашеньку, и, конечно, Корфа, для которого главным в любви была только кровь напростыне.

Ну и ну! Девственница Николь! Как бы не так! Вот такистория! Однако же крутенько придется этой шлюхе, когда Мария, вернувшись,поведает барону эту пикантную историю… О, несомненно, он будет просто ввосторге от того, каким дураком его выставили! Пожалуй, обман, учиненныйМашенькой, покажется ему сущей безделицей, детской шалостью в сравнении сграндиозной аферой, затеянной Николь!

Внезапно расхохотавшись, Мария приподнялась и стиснула рукимамаши Дезорде!

– Вы и представить себе не можете, как я вам благодарна,милая, милая мадам! – воскликнула она. – Если бы вы только знали…

Она умолкла, удивленная тем, что лицо sage-femme нерасплылось в довольной ухмылке от этой безудержной похвалы, а как бы вразполиняло, и в агатовых – точь-в-точь, как у Николь! – глазах проступиловыражение раскаяния.

– Ох, зря ты радуешься, ma mie! [62] – прошептала матушкаДезорде. – И не проси, и не уговаривай – для тебя я такого сделать не смогу,как бы ни хотела тебе помочь. Очень уж тяжко мне с тобой пришлось, строение утебя такое, понимаешь? Непростое. – Она отвела глаза. – Уж и не знаю, как сказатьтебе… не знаю, огорчу тебя или обрадую… – Она тяжело вздохнула, словнонабираясь духу, и, конфузливо сморщившись, взглянула на Марию: – Словом, детейу тебя больше не будет, я в этом почти уверена. Разве что через много лет, да ито – каким-то чудом. Но, с другой стороны, что ж в этом плохого? Коли ты отэтого ребеночка желала избавиться, так, может, и другие тебе без надобности?Зато можно больше не бояться, что забеременеешь. А то всю жизнь бояться – развеэто не несчастье?

* * *

Мария огляделась. Однако припозднилась же она!.. Едваминовала дворец Фонтенбло, впереди еще путь да путь, а погода портится.Мальчишка, слуга Дезорде, предупреждал, что находят облака и дорога может бытьопасной, однако Мария тогда не обратила внимания на его слова; теперь же она сбеспокойством озиралась.

Горячка свершенного дела, напряжение сил оставили ее, итеперь она ощущала всем телом, всем существом своим небывалую усталость.Все-таки очень много крови потеряла, после такой операции лежать бы как минимумнеделю, не вставая, однако же ни минуты роздыху Мария не могла себе позволить:и так запозднилась. Удастся ли воротиться до наступления утра? За себя она небеспокоилась: выдержит как-нибудь, женщины живучи, как кошки! – а вот бедныйскакун ее так и не отдохнул: идет неуверенной рысью, и вид у него такой унылый!

Внезапно впереди небо раскололось от удара грома, и Мариипришлось всем телом припасть к гриве взметнувшегося в дыбки коня, чтобы несвалиться с седла. Это усилие наполнило ее тело тягучей болью. Да, ве́рхи –не самая подходящая поза для женщины, все естество которой только что быловскрыто, взрезано – да что же делать? Воротиться? Столько перетерпеть, чтобывернуться с полдороги? Ну уж нет!

Небо вновь озарилось сполохами, но тут же и холмы Фонтенбло,и довольно высокие деревья, и сам дворец, стоящий очень неудачно, в самойнизине, скрыла ночь – самая темная и дождливая, какую только можно вообразить,вдобавок набросившая на мир свое кромешное покрывало часа на три раньшеурочного часу.

Ветер бил Марии в лицо, и ливень скоро не оставил на нейсухой нитки. Мало того – дождь сек столь беспощадно, что глаза нельзя былооткрыть, а конь, сделав несколько беспорядочных, понурых шагов, началзапинаться. Марии показалось, что он сошел с дороги, и она спешилась, взяла егопод уздцы и повела.

Молнии беспрестанно кромсали небо, однако гром грохотал какбы в отдалении – похоже было, что настоящая гроза еще впереди! В бледном светезарниц округа приобретала диковинные очертания, меняющиеся при каждой новойвспышке. К Марии подступали фигуры людей, угрожающе тянувшие к ней руки, – ачерез мгновение это оказывались деревья, стоящие вдоль дороги.