это нравится, да? Заставлять людей подчиняться? – спросила Марианна с заметным раздражением, увидев улыбку на его лице.

– Признаюсь, я испытываю определенное удовлетворение, когда вы меня слушаетесь без споров и возражений.

– Хм. Что ж, не привыкайте к этому.

– Спокойной ночи, Марианна, – отозвался герцог и задул свечи.

Как только в комнате стало темно, он вернулся в свое кресло у камина, вытянул ноги, закрыл глаза, пытаясь – безуспешно – изгнать ее образ из своего сознания.

– Если хотите почитать, можете зажечь свечи, – сказала она. – Мне это не помешает.

– Спасибо, мне и так хорошо.

Хаотичные мысли не давали ему ни читать, ни спать. И думал он вовсе не о Бонапарте, а о женщине в постели. Даже избитая, вся в синяках, враждебно настроенная, она воспламеняла его воображение и заставляла бурлить кровь.

Сент-Джон откинул голову на спинку кресла. Как он позволил себе увлечься такой странной женщиной? Существует ли во всей Британии особа, менее ему подходящая? Но сколько бы ни твердил себе, что Баронесса ринга не для него, он все равно ее хотел.

Он не мог с чистой совестью предложить ей сомнительную связь, как Аланне. Хоть у Марианны образование и лучше, и, скорее всего, она умнее Аланны, но к светскому обществу не принадлежит. Более того, она открыто выражает свою неприязнь и недоверие к мужчинам-аристократам. И это вполне справедливо после такой унизительной связи с Домиником.

За последний месяц Сент-Джон изменился больше, чем за предыдущий десяток лет. Вероятно, это не особенно удивительно, учитывая путешествие, в которое он отправился, но эти перемены лишали его душевного равновесия и уверенности в себе. Таких чувств он не испытывал с семнадцати лет, когда влюбился в другую, но столь же неподходящую женщину.

Тогда, много лет назад, он принял правильное решение, отказавшись от Дженни, но в то время цена этого решения стала для него почти непереносимой.

Теперь, будучи мужчиной с пятнадцатилетним опытом, Сент-Джон знал, какой драгоценной и быстротечной может стать жизнь. Искушение ухватить счастье, пока это возможно, было почти непреодолимым.

Перспектива провести с Марианной несколько недель – без раздражающих факторов ее дрянной работы – запустила цепочку реакций в его теле: радость, предвкушение и даже немного страха, от того что он не сможет поступить как должно и оставить ее в покое.

Вот уже несколько недель он так жестко контролировал свои разум и тело, что даже мышцы начали болеть. Его измотала борьба с собственными желаниями. Прошло много лет с тех пор, как он так сильно хотел женщину, со времен Дженни. И даже сейчас он не был уверен, что его чувства тогда, в семнадцать, можно сравнить с теми, что он испытывает сейчас. Он любил Дженни, но никогда…

– Я не устала.

Сент-Джон вздрогнул, услышав ее голос.

– Вы спите? – спросила она, не услышав ответа.

– Нет.

– Тревожитесь о том, что будет?

Ему не требовалось спрашивать, о чем она.

– Есть немного, – признался он. – Пробираться все глубже в страну, где вот-вот начнется война, не самое мудрое мое решение.

– Как один человек может перевернуть вверх ногами весь мир? Должно быть, Бонапарт обладает беспримерной притягательностью для французского народа.

– Должно быть, так, – согласился герцог, хотя сам он, как англичанин, этой притягательности не видел.

– Если он идет на Париж, а похоже, это и есть его цель, ему придется вырвать власть над Францией из рук короля. Я знаю, что одного короля во Франции уже обезглавили, но тогда это была воля большинства. Чтобы один человек мог свергнуть короля – это непостижимо, правда?

– Непостижимо, но, к несчастью, не редкость. Я не удивлюсь, если Франция снова окажется на пути к гражданским беспорядкам и войне.

Молчание тянулось так долго, что ему показалось – она все же уснула.

– Несчастная Франция, – произнесла Марианна.

Действительно, несчастная Франция. Что бы ни случилось в грядущие недели и месяцы, одно бесспорно – простые французы и француженки будут страдать и умирать.

Сент-Джон ждал не меньше получаса и только потом подошел, чтобы проверить, как она. В занавесях осталась небольшая щель, а со двора падало достаточно света, чтобы он увидел – Марианна заснула, губы ее слегка приоткрылись.

Поначалу влечение к ней пугало его до ужаса, а теперь он чувствовал себя таким же избитым и израненным изнутри, как она – телесно.

Даже при таком слабом свете он видел ее опухшее, побагровевшее веко.

Ярость впилась в него когтями. Ярость и беспомощность, ведь он ничего не мог сделать, чтобы прекратить мучения, которым она подвергалась.

Неудивительно, что ему хочется спасти ее от такой жизни, как захотелось бы избавить от столь жестокого существования кого угодно: хоть женщину, хоть мужчину.

Но Сент-Джон не просто хотел ее спасти. Нет, он хотел изучить все грани ее характера, которые она только сейчас начала перед ним открывать; хотел заставить ее смеяться, как она смеется с друзьями; хотел, чтобы она улыбалась ему с чистой, ничем не замутненной радостью, сияющей в глазах.

Короче говоря, Марианна Симпсон, со всей ее твердостью духа, сострадательная, несмотря на жизнь, наполненную жестокостью, была именно той женщиной, с которой он хотел разделить свое будущее.

Герцог с горечью усмехнулся, мрачно забавляясь иронией своего положения. Второй раз он так отчаянно хотел женщину и опять выбрал ту, которую никогда не сможет получить.

– Я буквально ощущаю ваши мысли.

Он дернулся и наткнулся в полутьме на ее взгляд.

– Я думал, вы спите.

– Не хочу спать. – Серьезно глядя на него, она откинула одеяло и спустила ноги на пол. – Я и так спала слишком долго.

Герцогу показалось, что она сказала это в переносном смысле.

Марианна протянула к нему руку.

– Я хочу тебя.

И Сент-Джон уже не в первый раз потерял дар речи.

Он не сразу сжал ее руку, и она слегка дрогнула, словно Марианна хотела ее отдернуть. И тогда его рука метнулась вперед, пальцы их переплелись. Он шагнул вперед, раздвигая ей колени, и не остановился, пока его бедра не коснулись матраса.

И тогда Сент-Джон сделал то, о чем мечтал все это время: протянул другую, свободную руку, легонько провел костяшками пальцев по ее скуле и пробормотал:

– У тебя такая гладкая кожа. Невыразимо гладкая. Как жемчуг.

Ее губы приоткрылись, она молча смотрела на него, и необузданное желание в ее взгляде распалило в нем дикий голод.

Он скользнул пальцами к подбородку, погладил чувственный изгиб лукавой нижней губы. Она приоткрыла рот, коснулась его большого пальца кончиком горячего влажного языка, и Стонтон подавил стон, рвавшийся наружу. Самообладание висело на волоске.

– Но твоя голова, – запротестовал