На четвертые сутки, когда меда оставалось на донышке,наконец прибыли к лагерю царевича Дмитрия, вора Отрепьева, или кто он там былна самом деле.

Настал страшный день, которого боялись все – и первый бояринМстиславский, и князь

Шуйский, а больше всех заточенный в «собачьем ящике»пленник.

Крышка короба откинулась. Над Ластиком нависла глумливаярожа Ондрейки.

– Приехали, медвежья закуска, – сказал Шарафудин и, схвативза шиворот, одним рывком вытащил узника наружу, поставил на ноги.

Ластик был измучен тряской, недоеданием и неподвижностью, ностоял без труда – то ли меду спасибо, то ли Камню.

Прикрыв глаза от яркого солнца, он увидел обширный зеленыйлуг, на нем сотни полотняных палаток и бесчисленное множество маленькихшалашей. Повсюду горели костры, воздух гудел от гомона десятков тысяч голосов,со всех сторон неслось конское ржание, где-то мычали коровы. Солнце вспыхивалона шлемах и доспехах ратников, большинство из которых слонялось по полю безовсякого дела.

В стороне длинной шеренгой стояли орудия, полуголые пушкаринадраивали их медные и бронзовые стволы.

Челядь московских послов суетилась, зачем-то раскатывая натраве огромный кусок парчи и вбивая в землю высоченные шесты. Стрельцы конвоя,наряженные в парадные кафтаны, строились в линию. Неподалеку сверкала золотомсобранная и поставленная на колеса государева карета, в нее запрягали дюжинубелоснежных лошадей.

Кованые сундуки с дарами уже были наготове, поставленные вряд.

За приготовлениями москвичей наблюдала пестрая толпаДмитриевых вояк. Были там и шляхтичи в разноцветных кунтушах, и железнобокиенемецкие наемники, и казаки в лихо заломленных шапках, и просто оборванцы.

Оба посла нарядились в златотканые шубы, надели горлатныешапки, однако вели себя по-разному. Шуйский не стоял на месте – бегалвзад-вперед, распоряжался приготовлениями, покрикивал на слуг. Мстиславский жебыл неподвижен, бледен и лишь шептал молитвы синими от страха губами.

– Вон он где, Дмитрий-то, – шептались в свите, робкопоказывая на невысокий холм.

Там, за изгородью из заостренных кольев, высился большойполосатый шатер. Над ним торчал шест с тремя белыми конскими хвостами, вялополоскался на ветру стяг с суровым ликом Спасителя.

– Быстрей ставьте, ироды! – махал на челядинцев посохомВасилий Иванович. – Погубить хотите? А ну подымай!

Челядинцы потянули за канаты, и над землей поднялся,засверкал чудо-шатер из узорчатой парчи, куда выше, просторней и великолепней,чем Дмитриев.

Это был так называемый походный терем – переносной дворецмосковских государей, отныне по праву принадлежавший новому царю. Слуги тащиливнутрь ковры, подушки, стулья.

С холма неспешной рысью съехал всадник – в кафтане сгусарскими шнурами, на голове нерусская круглая шапочка с пером.

– Поляк, поляк! От государя! – пронеслось среди москвичей.

Гонец приблизился, завернул лошади уздой голову вбок изакрутился на месте.

– Эй, бояре! Круль Дмитрий велел вам ждать! – крикнул он сакцентом. – Ныне маестат изволит принимать донского атамана Смагу Чертенскогосо товарищи! Жди, Москва!

Повернулся, ускакал прочь. Ластик слышал, как Мстиславскийвполголоса сказал Шуйскому:

– Истинно природный царь. Самозванец бы не насмелился такчин нарушать. В батюшку пошел, в Грозного. Ой, храни Господь…

И закрестился пуще прежнего.

Князь Василий Иванович мельком оглянулся. Глаз у него нынчене было вовсе – левый зажмурен, правый сощурен в узенькую щелочку. Уж на чтоизобретателен и хитер боярин, а и ему страшно.

Что ж говорить про Ластика…

Бедный «Ерастиил» увидел в стороне, среди распряженныхтелег, такое, от чего задрожали колени.

Там стояла большая клетка, а в ней, развалившись на спине,дрыгал когтистыми лапами грязный, облезлый медведь. Вот он зевнул, обнажиласьпасть, полная острых желтых клыков.

Если б Ластик умел, то тоже начал бы молиться, как старыйкнязь Мстиславский.

Ожидание затягивалось.

Над походным теремом уже давно установили золоченый венец изнамя с двуглавым орлом. Всю траву вокруг застелили пушистыми коврами.

Часть зевак разбрелась кто куда, остались самые ленивые инаглые. Просто так стоять и глазеть им наскучило, начали задирать «Москву»,насмехаться.

– Вон с энтого, борода веником, шубу содрать, а самогокверху тормашками подвесить! – кричали они про Мстиславского.

А про Шуйского так:

– Эй, лисья морда, иди сюда! Мы с тебя шкуру на барабансымем!

Бояре делали вид, что не слышат. Стояли смирно, по лицамрекой лил пот.

Наконец с холма прискакал тот же поляк, призывно махнулрукой.

– Пойдем, княже, на все воля Божья, – дернул Шуйский зарукав оробевшего товарища.

Двинулись вперед, на негнущихся ногах.

Слуги сзади несли сундуки с дарами, самым последним шелОндрейка, таща за шиворот упирающегося Ластика.

– Куды малого волочишь, желтоглазый? – крикнули из толпы.

Шарафудин осклабился:

– Мишку кормить! Те загоготали.

Войти в шатер послы не посмели. Сдернули шапки, опустилисьна колени перед входом. Свита и вовсе уткнулась лбами в землю.

Ондрейка схватил пленника за шею, тоже пригнул лицом ктраве.

Но долго в такой позе Ластик не выдержал. Исхитрилсяпотихоньку выгнуть шею и увидел, как стража откидывает полог, и из шатравыходят четверо.

Про одного из них – высокого, толстого, гус-тобородого –вокруг зашептались «Басманов, Басманов». Видно, знали воеводу в лицо.

Еще там были польский пан с пышными, подкрученными аж доушей усами, священник (наверно, католический, потому что без растительности налице) и молодой худощавый парень, вышедший последним. Остальные троепочтительно ему поклонились.

– Он! – прошелестело вокруг, и Ластик буквально ощутил, каккачнулся воздух – это все разом судорожно вдохнули.