не сумеете, пока не избавитесь от ваших представлений. Вы чувствуете в себе силу и не знаете, куда её обратить, умеете только угнетать и притеснять.

– Но ведь начались реформы!

Еремей улыбнулся.

– То, что вам кажется огромной уступкой, для нас это едва частичка того, что нам следует. Вы забрали у нас собственность, а даёте из милости маленькую пенсийку, так же со свободами; вы всё забрали, возвращаете для вида капельку. Но, давая и это, вы боитесь, как бы мы не имели слишком много. Исторический фатализм создал это странное положение, невозможное, мученическое для нас, но, наверное, плодотворное для мира, а особенно для России. Особенная вещь, что мы в упадке, в унижении, при очевидном гниении народного характера ещё выше, чем вы. Вы презираете нас, мучаете, а в душе чувствуете, что мы наследники более богатой, чем ваша, матери-прошлого.

Вас воспитали Иваны Грозные, Петры и Николаи, нас – Батории, Собеские, Мечиславы, Болеславы и Казимиры… мы жили с Европой и миром, когда вас в железной колыбели укачивал ещё деспотизм, выкармливая на послушных солдат. Вы – солдатские дети, мы – потомки рыцарей.

А знаете, – добавил он, – чем отличается солдат от рыцаря? Солдат слушает вождя, рыцарь – вдохновение; тот сражается за кусок земли для амбициозного самолюбия, этот – за идею и убеждение. Всё ваше московское прошлое в том, что захватываете землю для неволи, а мы умели её терять для свободы.

Он замолчал, тучей заволоклось лицо генерала.

– Вы знаете, – сказал он, – что опасно сейчас говорить подобные вещи. Благодарю вас за правду, или за то, что считаете правдой, высказывание её есть доказательством уважения, я умею его ценить… однако же я бы посоветовал вам не разносить громко эти теории, они могли бы завести вас в Вятку и Кострому.

– Видишь, любезный генерал, – произнёс, улыбаясь, Еремей, – на чём всегда ваша ultima ratio… вы не хотите рассуждать и убедиться, предпочитаете завязать рот и задушить то, чего не умеете повергнуть размышлением. В вас всегда отзывается солдат… через вас говорит деспотизм, вы чувствуете вашу слабость.

– Слушай, – сказал генерал, – это может быть, но будущее за нами. Постепенно Иваны, Петры и Николаи выработают в нас то, чему вы не научились, воюя с Баторием, Собеским и со всей шеренгой ваших королей. Когда для нас начнёт рассветать заря свободы, мы сумеем её уважать. Для вас всегда её будет мало… мы будем дисциплинированными солдатами, вы, рыцари, будете походить на Дон Кихота, будете биться с ветреными мельницами, лишь бы биться…

– Вы немного правы и я вам это признаю, – ответил Еремей, – мы выглядим Дон Кихотами, но позвольте вам сказать, что рыцаря из Манчи вы совсем не понимаете. Этот роман, этот шедевр человечество читает триста лет и не поняло, что Сааведра выразил в этом типе человека, может, народ, высший предчувствием идеала над миром, который его окружает. Кавалер из Манчи смешон для корчмарей и батраков, но велик для людей сердца.

Он хочет добра, когда другие хотят только хлеба. Я предпочитаю быть Дон Кихотом, чем Санчо Пансой или батраком.

– Мы никогда не поймём друг друга, – прервал нетерпеливо генерал.

– Кажется, – договорил Еремей, направляясь с ним медленно к городу, – мы должны съесть друг друга, потому что не сможем ни срастись, ни разделиться. Вы хотите сделать из нас русских, мы чувствуем, что мы были чем-то больше, чем бояре Грозного, мы из вас желаем сделать людей, а вы любите серую одежду невольников.

Лицо Живцова покраснело.

– Этого достаточно, – сказал он, – вернёмся к предмету… значит, дело идёт к революции.

– Быть может, вы знаете, – отвечал Еремей, – что я революции, как болезни, терпеть не могу, но есть неизбежные слабости… эту вы нам привили.

– Прошу прощения, вы всегда были горстью бурных смутьянов.

– А так легко было сделать из нас фалангу спокойных работников прогресса! Но на это нужно было чего-то больше, чем силы, нужно было разума и искренности… доброй воли и веры…

– Разве можно было вам верить?

– Вы поднимаете огромные вопросы… вера не навязывается, но завоёвывается, и должна быть взаимной. Вы нам лгали, мы также вам лгали в свою очередь, вы привили фальш, пошла ложь… вы обещали оставить нам всё, а постепенно отбирали почти до остатка и силу, и достоинство. Вы хотели унизить и подавить, не примирить.

– Вы нас к этому вынуждали.

– Фатализмы! Фатализмы! – вздохнул Еремей. – Напрасно бы теперь отзывать безвовратное прошлое. Вы хотели угнетать и, угнетая, выработали в нас сильный дух, не жалуйтесь же на него, это ваша работа. Вы сумели торговать, захватить, управлять не смогли; ваша территориальная величина ослепляет вас… вы вообразили, что ваши сорок миллионов подданных сильнее, чем двести тысяч человек!

– Но эти миллионы вас раздавят.

– Раздавят… раздавят… – сказал Еремей, – а случится то, что вы не ожидаете: что из раздавленных ста вырастут тысячи живых, что из русских сделаются поляки, что в рядах бунтовщиков будут сражаться ваши солдаты, что в конце концов не Москва даст Польше неволю, но Польша Москве даст свободу.

Замолчали.

– Я бы вам посоветовал в эти тяжёлые времена, – сказал через минуту генерал, – не так обширно об этом рассуждать. Мне вас искренне жаль; не поймут вас и… посадят в цитадель…

– Мы уже говорили об том, я надеюсь неменуемо поехать из неё в Вятку либо Кострому, это вещь неизбежная… там, если бы даже молчал и камнями в меня бросали, моё лицо будет медленно обращать… мои слёзы будут рождать людей.

– Я с радостью бы вас защитил, – сказал генерал, – я знаю, что вы активно против нас не выступите, потому что вы уже не способны на действие, но в этой путанице обидит вас кто угодно, и поедете в Сибирь.

– Верьте мне, это то, что может случиться со мной наиболее счастливого, – ответил Еремей, – я не хотел бы смотреть на то, что будет происходить, ни к чему тут не пригожусь, а там…

Генерал задумался.

– Вы доведёте правительство до того, что оно на вас весь народ натравит и спустит, а когда в нём разыграются страсти, беда вам!

– Да, но и вам беда, повторяю! – воскликнул Еремей. – Для нас и для общего человеческого дела ничего более счастливого, чем это, быть не может. Вы должны будете обратиться к мнению, к силе, которую в течение веков вы пытались уничтожить, создадите опасную для нас силу, но стократ более вредную для вас самих. Сразу спущенная с поводка, она бросится на Польшу, но за цепь её вы не возьмёте так легко. Вы знаете балладу Гёте «Ученик чернокнижника»? Это