и убейте бесполезного старого болтуна, – ответил холодно старик, – о жизни не пожалею… но страх смерти уста мне не закроет и убеждений не изменит. Да, мой дорогой, мы не доросли до того, чтобы восстать: шляхты слишком мало, она сидит наполовину в фольварочной грязи, наполовину в заграничных салонах; у среднего класса есть желание, но нет воли; у молодёжи есть воля, а нет рассудительности, есть запал, а нет опыта. Только великий народ может пробиться к независимости, монолитный, возмужалый… мы не обманываемся, не являемся им – к сожалению. Быть ими мы можем, но должны бы работать над собой. Я смотрю год, – добавил он, – на то, что у нас делается, и с каждым днём сильней убеждаюсь, что это будет огонь соломенный; есть немного лучины, есть куча соломы – дерева нет!

– Пане, – выпалил молодой, – остерегись, молчи… не говори этого…

– Дорогой мой, – сказал, открывая грудь, старик, – ежели тебе хочется ударить, вот сердце, бьётся оно медленно, тут… ты найдёшь его легко; я смерти не боюсь ни от вас, ни от русского штыка… Волосы мои побелели в Нерчинских шахтах, ноги мои ослабли от кандалов неволи, в будущее не верю; убей, прошу!

Молодой парень поглядел на него, вздрогнул и слеза навернулась у него на глазах.

– Я выпил из жизни, – говорил медленно первый, – весеннюю сладость, съел полынь осени, летняя жара прожгла мне костный мог, согрелась от неё кровь в жилах… мне нечего делать с огрызком жизни… возьмите её себе. Но это ничем не поможет; я не скажу вам с льстецами, каких хватает революционерам, равно как королям: вы герои. Вы горстка опьянённых детей с завязанными глазами.

– Слушайте, – дёргая на себе одежду, воскликнул бледный юноша, – стало быть, ничего не начинать? Значит, сидеть, сложа руки, когда враг издевается, притесняет, унижает; значит, смиренно ему лгать; значит, целовать казацкий кнут?!

– Видите, мой дорогой, – ответил медленно первый, – если бы вы сумели сделать то, что говорите, я бы в действительности поверил, что вы можете стать великим народом. Думаете, что преследуемый и страждущий не закалится, учась терпеть? Что униженные и молчаливые не есть тем Спарциатом, которому краденный лис выжрал грудь, а он не стонал от боли? Что покорный и несгибаемой души человек ничего не значит, что тот, кто бы поцеловал казацкий кнут, не был бы в состоянии потом сломать этот кнут?

– О! Старые и глупые ваши валленродизмы! – крикнул молодой.

– Нет! Нет! Нет! Я учить вас валленродизму и подталкивать к нему не буду; валленродизм есть ложью, а ложь ничего хорошего не сделает. Вы хотите идти и биться, я говорю вам: идите и мужественно страдайте за правду. Что вы делаете? Лжёте, устраиваете заговоры, скрываетесь, и ни один из вас не имеет мужества, когда его спросят, сказать, что он поляк… Когда на пытках все, как один, будут признавать правду, тогда Польша возродится.

– Утопии… Товинизмы.

– Да, да! Мы – старые глупцы! Вы – молодые вожди будущего! Да… Значит, молчу…

И старик замолчал и долго шёл с опущенной головой. А молодого грызло молчание и он снова начал бросать ему вызов.

– Говорите, – сказал он, – я уже пил горечь из рюмки, не боюсь её допить.

– Ты ошибаешься, дорогой Влад, – проговорил первый, – из горечи я дал тебе самую сладкую, полынь, уксус и желчь остались в сосуде, во мне, тех бы ни уста, ни сердце не вынесли… Увы! Увы! Угнетение нас сломало и сделало карликами… было некому нас вести, мы шли вслепую и разбрелись. Сегодня любовь к родине – единственный, последний пароль, что объединяет, гонит нас в… одну общую могилу. Умереть мы сумеем, но жизнь вернуть – нет!

– Ежели так плохо, – отозвался наконец Владислав, – старый пророк, выйди, встань на горе и покажи нам Землю Обетованную.

– Да! Польшу! – ответил Еремей. – Но Польша является землёй, обещанной тем, кто её заслужит… Что вы для неё сделали? Прошли ли вы терпеливо пустыню и море? Выплакали ли слёзы, выломали ли руки, заковывали ли грудь в панцири, а головы в шлемы? Нет, из пелёнок вы вынесли высосанную из груди матери любовь, женскую любовь, которая чувствуется жаром… а работать не умеет! Для книжек, для труда, для науки, для жизни в сермяжке и на разовом хлебе, милостивый государь… а не для работы…

Влад покраснел и задрожал снова.

– Вы безжалостны, – сказал он, – старый Еремей.

– А вы хотите милосердных и потакающих? Милостью и снисходительностью ваших слабостей ничего не сделается, хуже ослепнете.

– Чего вы хотите от нас? Чего? – спросил молодой.

– До жертвенного алтаря нужно идти людям чистым, святым, облачённым в белые одежды, помытым, выкупанным в живой воде… для жертвоприношения за родину нужны капелланы, вы самое большее ребята для костёльного кадила.

– Вы старый и прогнивший, человече, – крикнул Владислав, – смотрите на свет сгнившими глазами, застывшим сердцем, выдыхающей грудью… вам кажется, что один вы великий…

– Ошибаешься, – спокойно сказал Еремей, – я очень маленький… и потому, что чувствую себя карликом, не рвусь к гигантской работе.

– Вы думаете, что нас это остудит? – говорил порывисто Владислав. – О! Ни в коем случае…

– Я об этом заранее знаю! – пожимая плечами, шепнул Еремей.

– Почему же говорите мне проповеди?

– Потому что вы хотели их услышать… – сказал спокойно старик.

В эти минуты в аллее показалась карета великого князя, окружённая жёлтыми, красными, голубыми казаками; прогуливающиеся скрылись за дерево, чтобы уклониться от поклона. На губах старика играла улыбка.

– Чего вы смеётесь? – спросил Владислав. – Над великим князем? Или…

– Над нашей великой глупостью, – сказал Еремей, – лучший инструмент, чтобы подняться, мы с героической самоуверенностью отбросили… мы не поняли того, что этот человек, сжигаемый амбициями, мечтал уже о короне, что если бы сумели однажды ему помочь, он бы нас освободил…

Владислав сплюнул.

– О! О! Снова Валленроды!

– И этого было не нужно… достаточно было терпения, капельку хладнокровия… он постепенно начал бы с нами устраивать заговор, мы потеряли отличного союзника.

– В сыне Николая…

– Это было гарантией, что, может, достиг бы своего…

– И вы хотели, чтобы народ унизился?

– Нет, чтобы только ждал и умел рассчитывать.

– Мечта…

– Это было лучше, чем мечта, но она уже развеялась…

Впрочем, позвольте мне иметь свои гипотезы, я вам ваших не запрещаю. Я мог бы обеспечить доказательствами, что мои предположения более чем вероятны. Но зачем возобновлять старые истории? Что было – не воротишь…

– Видите, старик, видите, как вы не в ладу сами с собой, говорите мне: идите правдой, руководствуйтесь правдой и… вы хотели бы, чтобы мы ласкали пришельца, молчали, чтобы его задобрить.

– Идите правдой! Я повторяю! – сказал Еремей. – Но я