показал вам и другую дорогу, которой вы могли идти, или, скорее, на которой вы можете стоять и терпеливо ждать… обе могли бы привезти к цели, а той, которой идёте, сомневаюсь.

– По-моему, Лелевел сказал, – прервал Владислав, – что люди после сорока лет ни к чему не пригодны в такой работе, как наша; в ней нужны юношеская вера и сила, презрение опасности… мы, согласно словам поэта: умны безумием; вы…

Еремей рассмеялся.

– Безумие идеально подходит для работы, продолжающейся двадцать четыре часа, но где намечается более долгая, ничего от него… увидите… Верю в наилучшие ваши желания, в самые достойные сердца, в золотые жертвы желания и готовность к жертвам, но это всё поглотит задача гораздо большая, чем ваши силы.

Я понимаю революцию, а скорее, допускаю восстание всего народа, но на это нужно, чтобы народ был целый, а мы ещё эмбрионы народа на старых развалинах. Может, на мгновение пыл скрепит эти разнородные элементы неискренним и враждебным единством, но малейшая удача снова их разобьёт. Вы, добряки, есть горстью без голов, шляхта желает добра, не много понимает, но более образованная, чем вы; вы потянете часть её, не пойдут с вами все и скажут вам, что обязаны хранить в себе традиции народа… Средний класс даст захватить себя великой надеждой сыграть политическую роль, которой до сих пор не имел; народа, за малым исключением, не потянете.

– Народ будет с нами! – воскликнул Владислав.

– Нет, – решительно сказал старик, – нет, народу ещё не за что биться, за бедность свою, за вековой упадок, за забвение не может и не будет… Вы хотите Польшу, он хочет хлеба, угла и человечности… впряжённый в плуг вместе с волом, с волом остаётся в загоне, глядя по-людски на кровавый бой, может, со слезами, но без пыла… Он не дорос ещё до борьбы.

– Он разогреется и станет большим…

– Нет, – ответил решительно Еремей, – не делается за час то, что росло веками. Вы – мои достойные, дорогие юноши, но скорее должны учить историю, нежели её делать. Вы лжёте сами себе, так в вас кипит кровь. Кто же знает, Бог, может, одно ваше поколение, воспитанное Мухановым, предназначил на героическую смерть, потому что для жизни было неспособно.

– Горькие слова… – шепнул Владислав, теряя терпение.

– Правда всегда горька, как полынь, – говорил Еремей, – но полынь есть лекарством… О, Боже наш, – прибавил он, – как же больно и горько смотреть на вас, предназначенных на смерть… без выгоды, может… хоть не без величия… столько осиротевших семей, столько могил… а за ними ещё более тяжёлая неволя!

Старик повернулся, взял юношу за голову и поцеловал в лоб.

– На польской яблоне, – сказал он, – русские привили свою революционную ветку. Вы – русские, не зная о том. Не Костюшко и Пулаские, не Малаховские и Рейтаны, а Пестели и Бакунины делают через вас и говорят. Угнетение вызывает в вас возмущение, а трусливое воспитание рождает слепоту. Но Бог знает, что делает… То, что не могло жить без ущерба для народа, умрёт со славой для него, с жалостью к нему.

– Значит, мы предназначены на огонь? – спросил другой.

– Да, мой дорогой, ударьте себя в грудь, что вы умеете, на что способны?

– Умереть сумеем!

– И это также вам судьба назначила! Умрёте больше чем за Польшу, умрёте за врагов, за русских, ваша смерть их чему-нибудь научит, нас – ничему. Воспитанники их школ, их идеи, их революции, вы пожертвуете собой, чтобы они воспользовались вашей смертью. Посеете зерно на их почве… Напрасно я вам это говорю, напрасно я желал бы отвратить неизбежное… вы должны погибнуть. А счастливы ещё те, которым будет дано умереть, не запятнать себя и выцедить до капли дух, чтобы потом не ходить по свету сухой и грустной оболочкой.

Глядя в будущее, мои глаза заходят кровью… пути Господни неисповедимы. Кто же знает, на что это пригодится? Вы совершите безумство… а Бог обратит его на какую-нибудь выгоду для света. Есть фатализмы! Человек имеет волю и разум, но есть что-то более сильное, чем они… право жизни и действий. Согласно этому праву, случится то, что должно; возникнет из факта то, что имеет в себе его природа. Дети горя, потомки угнетения и грехов, предназначенные на смерть, благословляю вас и прощаю вам… не могло быть иначе. От прошлого остались имена, в настоящем царствует новая сила… вы пойдёте за старой хоругвью, но для служения новой идеи. Бог доделает остальное.

* * *

Задумчивый Владислав потихоньку ушёл, уставший, но не убеждённый. Еремей двинулся дальше по аллеям со слезами на глазах, его серьёзное лицо не ожило после этой росы, которая самые старые лица умеет обливать румянцем; он был бледен и казался удручённым. Казалось, что слеза потекла из иного источника, не оттуда, откуда вытекал покой на его прояснившееся лицо.

Он был едва в двадцати шагах от Владислава, когда заметил идущего ему навстречу мужчину средних лет в военном мундире, который уже издалека по-дружески ему улыбнулся и вытянул руку. Родовитый русский, но образованный по-европейски, генерал Живцов был знаком с Еремеем, любил его и, было видно, что рад встречи. Он остановился и воскликнул по-французски:

– Я очень рад, очень счастлив… мне было нужно вас увидеть. Смилуйтесь, скажите мне, объясните, что происходит?

– Как это? Что происходит? – спросил Еремей.

– Ну, не притворяйтесь со мной. Я не шпион, Польше и полякам желаю добра… но что вы делаете? Куда идёте? Хотите революции? Хотите вашей погибели?

– Это называется сразу войти in medias res, – сказал, улыбаясь, старик. – Ну, хорошо, поговорим об этом.

– Поговорим, – воскликнул генерал, – вы погибнете.

– Нет, генерал, перетерпим, искупаемся в крови, выйдем из купели более сильные и молодые. Что касается революции, вы ошибаетесь; не мы её делаем, не мы её хотим, делаете её вы, вынуждаете нас к ней.

– Мы! Мы говорим серьёзно? – воскликнул Живцов.

– Вполне серьёзно… – сказал Еремей. – Кто воспитывал эту молодёжь? Ваши учителя, ваши школы и ваша неволя. Вы тридцать лет работаете для того, чтобы привить в нас революционные принципы… ножом, смоченным в яде, вырезая раны, в которые вливаете его сами. Вы забыли, что мы были великим народом и имеем наследство от прошлого; вы не щадили нашего самолюбия, унижений, гнёта… вы испортили наших детей и, посеяв зерно, вы жалуетесь, что оно всходит? Вы говорите на нас, что мы неисправимы, мы вам должны сказать то же самое.

– Значит, что же было с вами делать, чтобы вы сидели спокойно? – спросил Живцов.

– О, на это было много нужно! – грустно ответил Еремей. – Вы этого