Я метнула на него самый страшный из своихиспепеляющих взглядов, тот, который без обиняков говорил «лучше умри, гад», –но сегодня это не сработало. Гипнотизируя Эдуардо взглядом, я направилась кследующему турникету, пропустила карточку и шагнула вперед. Он умудрилсязакрыть его в тот же момент и, пока я стояла там, пропустил через первыйтурникет шестерых трескунов, одного за другим. Я чуть не заплакала от отчаяния– но Эдуардо был неумолим.

– Подружка, не делай такое кислое лицо. Этоведь не пытка, это весело. Ну, давай. Будь повнимательнее, а то… С тобой вдвоемостались мы наконец… лишь ты и я и биенье сердец…

– Эдуардо! Ну как прикажешь мне этоизобразить? У меня нет сейчас времени на это безобразие.

– Ну ладно, ладно. Не надо изображать, простоспой. Я начну, ты закончишь. Совсем как дети, говорят о нас. Совсем как дети:им бы все играть… Им не понять, и мы с тобой сейчас…

Я подумала, что к тому времени, когда доберусьдо офиса, мне уже не нужно будет объявлять о своем уходе – меня и так уволят.Так пусть хоть кто-то порадуется.

– …бежим так быстро, как вольны бежать, –подхватила я в такт, – все дальше в ночь, не размыкая рук, туда, где ты меняобнимешь вдруг, и станет нам с тобой постелью земля, и скажешь ты, посмотрев наменя…

Заметив, что противный Микки, знакомый мне спервого дня службы, пытается нас подслушать, я придвинулась поближе к Эдуардо,и он закончил:

– С тобой вдвоем остались мы наконец, лишь тыи я и биенье сердец! Биенье наших сердец!

Он загоготал и поднял руку. Я шлепнула его попятерне и услышала щелчок открывающегося турникета.

– Приятного аппетита, Энди! – прокричал он,все еще ухмыляясь.

– Тебе тоже, Эдуардо, тебе тоже.

В лифте, к счастью, обошлось без происшествий,и, только оказавшись перед дверью секретарской, я решила, что не могууволиться. Тем более не могу сделать это, не подготовившись; она, вполневероятно, просто посмотрит на меня и скажет: «Нет» я не разрешаю вамувольняться», – и что я ей отвечу? И потом, ведь это всего лишь на год, одинтолько год, чтобы избавить себя от множества грядущих неприятностей.Единственный год, триста шестьдесят пять дней, поразгребать этот мусор, чтобыпотом получить желаемое. Не так уж это и трудно, а я к тому же слишком устала,чтобы искать другую работу. Еще как устала.

Я вошла. Эмили посмотрела на меня.

– Она сейчас вернется, ее только что вызвали кмистеру Равицу. Правда, Андреа, почему ты так долго? Ты же знаешь, когда ты задерживаешься,она наезжает на меня, а что я могу ей сказать? Что ты куришь, вместо того чтобыпокупать ей кофе, и болтаешь со своим парнем, вместо того чтобы принести ейобед? Это нечестно, это просто несправедливо. – И она снова повернулась ккомпьютеру, лицо ее выражало безнадежность.

Она была права, конечно. Это былонесправедливо. По отношению ко мне, к ней, ко всему хоть сколько-нибудьцивилизованному человечеству. И я раскаивалась, что еще больше усложняю ейжизнь – как случалось всякий раз, когда я урывала несколько лишних минут, чтобыпрогуляться и проветриться. Потому что за каждую минуту, которую я урывала,Миранда безжалостно отыгрывалась на Эмили. И я поклялась, что буду стараться.

– Ты абсолютно права, Эм. Прости, пожалуйста.Я буду стараться.

Она искренне удивилась и даже обрадовалась.

– Спасибо, Андреа. Я ведь делала твою работу,я знаю, как это тяжело. Поверь, бывали дни, когда я по пять, по шесть, по семьраз в день ходила ей за кофе – и в снег ходила, и в слякоть, и в дождь. Я так уставала,что едва шла, я знаю, каково это! Иногда она звонила мне и спрашивала, где еекофе, ее обед, где ее особая паста для чувствительной эмали зубов, – былоприятно узнать, что хотя бы ее зубы обладают чувствительностью, – когда я дажееще не вышла из здания. Даже не вышла на улицу! В этом вся она, Энди, тут ужничего не поделаешь. Ты не можешь бороться с этим – ты просто не выживешь. Онане специально мучает тебя, ей это и в голову не приходит. Просто она такая.

Я понимающе кивнула, но внутренне не смирилась.Я никогда не работала нигде, кроме «Подиума», но мне не верилось, что всеначальники ведут себя так же. Но может, я ошибалась?

Я поставила сумку с обедом на стол иприступила к сервировке. Голыми руками я залезала в горячие контейнеры с едой ираскладывала ее (надеюсь, изящно) на фарфоровые тарелки. Затем, вытерев жирныеруки о ее грязные брюки от Версаче, которые не успела отправить в чистку, япоставила тарелки на сервировочный поднос из тикового дерева с инкрустацией.Вскоре к ним присоединились соусник, солонка и столовое серебро, завернутое вбывшую плиссированную юбку-салфетку. Я обозрела собственное творение и нашла,что не хватает «Пеллегрино». Надо спешить, она вот-вот вернется! Я помчалась вмини-кухоньку и зачерпнула пригоршню кубиков льда. Я дула на них, чтобы они нежгли мне пальцы, и от этого был только один крошечный, малюсенький шажок дотого, чтобы лизнуть их. Может, так и сделать? Нет! Надо быть выше этого,подняться над этим. Нельзя плевать в ее пищу, нельзя слюнявить ее ледяныекубики, это ниже моего достоинства.

Миранды все еще не было, и мне оставалосьтолько налить ей минеральной воды и водрузить безукоризненный поднос на еестол. Сейчас она вернется, усядется за этот громадный стол и прикажеткому-нибудь закрыть дверь. И впервые за весь день я воспряну духом, потому чтоэто будет означать не только то, что она тихо просидит с полчаса за закрытымидверями, никого не трогая и воркуя с Глухонемым Папочкой, но и то, что мы –наконец-то! – тоже сможем поесть. Мы рысью помчимся в столовую – сначала одна,потом другая, – схватим первое, что попадет под руку, и притащим это обратно, ибудем тщательно прятать принесенное под столом и за компьютерами на тот случай,если она вдруг выйдет. Потому что существует негласное и непреложное правило:никто из работников «Подиума» не должен принимать пищу в присутствии Миранды.Точка.

Мои часы показывали четверть третьего. Мойжелудок громко заявлял, что на самом деле уже поздний вечер. Прошло семь часовс тех пор, как по дороге из кафе я проглотила шоколадное печенье, и сейчас я былатак голодна, что глотала слюни, глядя на ее бифштекс.

– Эм, я умираю с голоду. Я выйду на минутку. Ямигом – только схвачу что-нибудь и наверх. Что тебе принести?

– Ты что, рехнулась? Ты еще не подала ей обед.Она вот-вот придет.

– Я серьезно, мне нехорошо, я не могу ждать.

От постоянного недосыпания и недостаткаглюкозы у меня кружилась голова.

Я не была уверена, что смогу отнести поднос кней в кабинет, даже если она и вправду сейчас вернется.