– Потом, – шепнул бард. – Взгляни незаметно,Шани. Видишь тех двоих?

– Шпики. – Медичка сморщила курносый носик,фыркнула, не впервой изумляя Лютика тем, как легко жаки распознают разведчиков,шпионов и осведомителей. Антипатия, испытываемая студенческой братией ксекретным службам, была притчей во языцех, хоть и не вполне поддаваласьрациональному объяснению. Университет пользовался экстерриториальностью, астуденты и преподаватели – неприкосновенностью. Службы, которые занимались выкорчевываниемлюбой и всяческой крамолы, не осмеливались докучать «академикам».

– Идут за мной от самого рынка, – сказал Лютик,делая вид, будто заигрывает с медичкой. – Можешь что-нибудь для менясделать?

– Смотря что. – Девушка покрутила шейкой, какиспуганная серна. – Если ты снова влип в какую-то дурную историю…

– Нет, нет, – быстро успокоил он. – Я толькохочу передать сообщение, а сам не могу из-за того дерьма, что прилипло к моимкаблукам…

– Крикнуть ребят? Одно слово – и шпиков как ветромсдует.

– Утихомирься. Хочешь, чтобы начались беспорядки?Едва-едва кончились скандалы из-за торговых мест для нелюдей, а тебе уже новыхзахотелось? К тому же я не люблю насилия. Со шпиками я управлюсь, а вот ты,если можешь…

Он приблизил губы к волосам девушки, некоторое время что-тошептал. Глаза Шани расширились.

– Ведьмак? Настоящий ведьмак?

– Тише ты. Сделаешь?

– Конечно. – Медичка с готовностьюулыбнулась. – Хотя бы просто из любопытства. Увидеть вблизи известного…

– Я же просил – тише. Только помни – никому ни словечка.

– Врачебная тайна. – Шани улыбнулась еще милее, аЛютику опять захотелось в конце концов сложить балладу о таких вот девочках –не очень ладных, но прекрасных, таких, которые снятся по ночам, в то время какклассически красивые девы забываются через пять минут.

– Спасибо, Шани.

– Пустяки, Лютик. До скорого. Привет.

Обцеловав, как положено, друг другу щеки, поэт и медичкарезво направились в противоположные стороны: она – к Кафедре, он – к ПаркуМыслителей.

Пройдя мимо современного угрюмого здания Кафедры Техники,носящего у жаков название «Deus ex machina», он свернул к Мосту Гильденштерна.Далеко уйти не удалось. За поворотом аллейки, у клумбы с бронзовым бюстомНикодемуса де Боота, первого ректора Академии, его поджидали оба шпика. Пообычаю всех шпиков мира они старались не глядеть собеседнику в глаза, и, как увсех шпиков мира, у них были самые обыкновенные, ничего не говорящиефизиономии, которым они усиленно пытались придать умное выражение, благодарячему здорово напоминали душевнобольных.

– Привет от Дийкстры, – бросил один изшпиков. – Идемте.

– Взаимно, – нахально ответил бард. – Идите.

Шпионы переглянулись, затем, не двинувшись с места,уставились на нецензурное слово, которое кто-то накорябал углем на цоколеректорского бюста. Лютик вздохнул.

– Так я и думал, – сказал он, поправляялютню. – Стало быть, мне непременно придется куда-то идти с уважаемымигосподами? Что делать? Пошли. Вы – впереди, я – сзади. В данном конкретномслучае возраст должен уступить красоте почетное место в строю.

Дийкстра, шеф секретных служб короля Визимира Реданского, нашпиона не походил. Особенно далеко он отступал от стереотипа, в соответствии скоторым шпион непременно должен быть невысоким, тощим, с крысоподобноймордочкой и маленькими проницательными глазками, зыркающими из-под черногокапюшона. Дийкстра, как было известно Лютику, капюшонов никогда не носил иотдавал предпочтение одежде светлых тонов. В нем было почти семь футов росту, авесил он, вероятно, ненамного меньше тринадцати пудов. Когда он скрещивал рукина груди – а скрещивать их он любил, – это выглядело так, словно двакашалота пристроились на ките. Что касается черт лица, прически и цвета волос,то он походил на свежеотмытого борова. Лютик знал очень немногих людей,внешность которых была бы столь обманчива, как у Дийкстры. Потому что этотборовоподобный гигант, казавшийся вечно сонным, разбухшим кретином, обладалнеобычайно живым умом. И немалым авторитетом. Популярная при дворе короляВизимира поговорка гласила, что если Дийкстра утверждает, что на улице полдень,хотя там стоит непроглядная темень, значит, следует обеспокоиться судьбамисолнца.

Однако сейчас Лютика волновало – и не без оснований –другое.

– Лютик, – сонно проговорил Дийкстра, скрещиваякашалотов на ките. – Ты дурья башка. Ты законченный идиот. Неужто тебеобязательно надо испоганить все, за что бы ты ни взялся? Хоть один-единственныйраз в жизни ты можешь сделать что-нибудь нормально? Мне известно, что тебеоколо сорока, выглядишь ты на тридцать, думаешь, будто тебе немногим большедвадцати, а поступаешь так, якобы тебе всего лишь десять. Я это понимаю,поэтому-то, как правило, даю тебе точнейшие указания. Я говорю тебе, когда, каки что ты должен сделать. И у меня постоянно такое ощущение, словно я говорю впустоту.

– А у меня, – ответил поэт, набравшисьнаглости, – постоянно такое ощущение, будто ты раскрываешь ротисключительно ради тренировки губ и языка. Давай переходи к конкретнымвопросам, исключай из речи риторические построения и никчемное красноречие. Вчем дело на сей раз?

Они сидели за большим дубовым столом, меж заставленныхкнигами и заваленных рулонами пергамента шкафов, на самом верхнем этажеректората, в арендуемых помещениях, которые Дийкстра игриво именовал КафедройНовейшей Истории, а Лютик – Кафедрой Практического Шпионажа и ПрикладнойДиверсии. Было их, включая поэта, четверо: кроме Дийкстры, в беседе участвовалиеще две персоны. Одной из этих персон был, как обычно, Ори Ройвен, седой ивечно простуженный секретарь шефа реданских шпионов. Вторая была персоной невполне обычной.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я, – холодно сказалДийкстра. – Однако, поскольку тебе доставляет удовольствие прикидыватьсяидиотом, я не стану портить тебе настроения и разъясню понятными словами. Аможет, пожелаешь воспользоваться такой возможностью ты, Филиппа?

Лютик кинул взгляд на молчавшую до того четвертую, не вполнеобычную, персону. Филиппа Эйльхарт, видимо, прибыла в Оксенфурт недавно либособиралась вскоре уехать, потому что была не в платье, не в привычном яркоммакияже и без любимой бижутерии из черных агатов. На ней была короткая мужскаякурточка, брюки в обтяжку и высокие сапоги – одежда, которую поэт именовал«полевой». Темные волосы чародейки, обычно распущенные и пребывающие вхудожественном беспорядке, сейчас были зачесаны назад и перевязаны на затылкетесемкой.