Невольно берберы оказались ценными союзниками франков. Они негодовали из-за того, что, даже будучи добрыми мусульманами и ревностными участниками джихада, все равно подвергались со стороны арабов такому же отношению, как вассалы, обязанные платить дань, после смерти Умара II. Благодаря этому создалась благоприятная почва, в которую заронили семена некие эмиссары хариджитов из Ирака, главой которых называется суфрит Майсара. Согласно Саифу, сначала они вполне верноподданнически обратились к Хишаму и попросили его устранить допущенные в отношении их несправедливости, но их делегацию даже не допустили к нему, и, когда у них уже не осталось средств, после некоторого ожидания они отправились восвояси, разочарованные, написав свои имена, как будто оставив визитные карточки. Тогда-то они уверились, что хариджиты правы, утверждая, что тирания чиновников осуществляется по приказанию самого халифа, который своей жадностью и корыстолюбием заставляет их вымогать деньги у подданных. Вследствие этого они под предводительством хариджитов организовали чудовищный по размаху мятеж, охвативший территорию от Марокко до Кайруана. Африканские эмиры оказались против него бессильны, и даже помощь Укбы из Испании принесла им мало пользы. Им пришлось обратиться к ветеранам – сирийским имперским войскам, которым пришлось отправиться в Африку, как в Ирак. Хишам отдал распоряжение, и в 123 году от хиджры[167] (741) на марокканское поле боя вышло большое войско под командованием префекта Дамаска Кульсума ибн Ияда аль-Касри[168], но даже хорошо вооруженные сирийцы, опытные воины, отступили перед полуодетой берберской конницей. В великой битве на реке Навам, красочно описанной испанским летописцем, Кульсум погиб, и его племяннику Балджу только с третью армии удалось бежать в Сеуту и оттуда в Испанию. Это было худшее из поражений, понесенных до той поры арабами, несравнимо более сокрушительное, чем поражение у Тура. Во имя ислама берберы нанесли тяжелейший удар арабам на западе, даже если арабы в следующем году одержали победу, которая позволила им утвердить свое господство в Кайруане.

Так и на территории Окса (Амударьи), с противоположной, можно сказать, стороны царства, где всегда было беспокойно, при Хишаме сложилась более угрожающая, чем обычно, ситуация. При Умаре II согдийцы вслед за своей знатью перешли в ислам на условии, что, будучи мусульманами, они не обязаны будут выплачивать дань. Однако, как оказалось, наместники не стали соблюдать этого условия; они поступали как им вздумается, и, поскольку они часто менялись, один делал так, а другой этак. Но при этом все они исходили из того, что кто силен, тот и прав; если один освобождал подданных от уплаты дани, то лишь по особой милости, которая вскоре оказывалась отменена. Рассерженные и спровоцированные этим, согдийцы бросились в объятия их старых врагов – тюрков и призвали их в страну. На их стороне также были симпатии благочестивых мусульман, которые выражали ее не только на словах. С такой коалицией правящим арабам было очень трудно справиться. Не раз их армии оказывались в чрезвычайно опасном положении и были вынуждены спасаться, неся огромные потери. Насколько халифу было привычно получать дурные вести из Хорасана, можно понять из того, что он не поверил, когда однажды ему доложили о победе. Его излюбленный способ исправлять положение, а именно смена командующих, часто приводил не к тому результату и всегда имел неблагоприятные побочные следствия, но наконец-то Хишаму удалось нанести удар. После смещения Халида аль-Касри у его преемника в Ираке Юсуфа ибн Умара возгорелась надежда, что Хорасан тоже окажется под его владычеством. Он был готов поставить там настоящего кайсита и тем самым еще больше усугубить и без того ожесточенные межплеменные распри, но вмешался Хишам и сам назначил старого Насра ибн Сайяра аль-Кинани, опытного командующего и чиновника, не принадлежавшего ни к одному влиятельному роду Хорасана. Он, насколько смог, постарался упрочить свое положение, но все же оно оставалось безнадежным.

Хишам умер в Русафе в среду, 6 раби ас-сани 125 года от хиджры (6 февраля 743 года). Халиф еще не успел состариться – ему было всего пятьдесят, но он никогда не был молод. Его наружность нельзя было назвать располагающей – он щурился. Хотя Хишам мог внушать уважение к себе, он тем не менее не имел тех качеств, которые сразу же производят впечатление на людей и привлекают их. Он не был свободен от предрассудков, но все же был благоразумным и осмотрительным. Сам он не наносил обид благочестивым; он был правильным мусульманином старого типа – другом передатчиков преданий аз-Зухри и Абу Зинада и врагом новоиспеченного кадаризма, который ставил догматические вопросы и утверждал, что человек обладает свободой воли. К своим христианским подданным халиф не проявлял нетерпимости; он вернул им (мельхитам?) в собственность епархию в Антиохии, откуда они были изгнаны на 40 лет, разумеется при условии, что они выберут патриархом не ученого и выдающегося человека, а простого монаха, его друга Стефана, на что они согласились[169]. Он сурово отчитал своего сына Мухаммеда за то, что тот приказал выпороть христианина, который, как ему показалось, его оскорбил, вместо того чтобы пожаловаться на него кади. В качестве регента он прилагал все усилия, чтобы стоять выше партийных разногласий; если бы только он смог изменить сердца арабов и наместников! Он был несколько застенчив на публике и предпочитал удаляться в немноголюдную Русафу, а в общении с людьми, которые искали его там, пользовался посредничеством своего альтер эго – кальбита Абраша, на которого мог положиться. Несмотря на все это, он держал бразды правления в своих руках, понимал свою роль и все силы отдавал выполнению своих обязанностей. Его диван, то есть казна, находился в идеальном порядке и был предметом восхищения Аббасида Мансура. Он положил конец злоупотреблению, когда военная пенсия жаловалась видным людям в качестве бенефиция; никто не получал ее – даже аристократы из Омейядов, – если только не служил лично или не присылал себе замену. Собственную долю Хишам отдавал своему мавле Якату, который воевал вместо него. В исторических анекдотах о нем, которых известно не меньше, чем историй об Умаре I, Муавии и Абдул-Малике, он прежде всего предстает очень скупым и экономным.

Это качество, само по себе, быть может, оправданное, по причине ровно противоположного поведения его предшественников, в его случае выродилось в фатальный недостаток. Целью Хишама было наполнить казну. Он делал это в собственных интересах и тем самым вызывал такое недовольство, что Аббасиды, обдумывая принципы правительства, сочли, что наилучший способ понравиться подданным – это пообещать им не строить никаких замков и не рыть никаких каналов. Канал – это имение, и замок относится к нему. Как крупный землевладелец, Хишам соперничал с Халидом и запретил ему продавать свое зерно раньше его в том случае, если цена шла вниз. Что еще хуже, он считал само государство имением, из коего следует извлекать максимальную финансовую прибыль. Его благоразумие в конце концов свелось к откровенному фискализму. Его наместники были обязаны передавать ему максимально большие суммы, и его не заботило, какими средствами эти суммы добываются. Он поднял дань для Кипра и удвоил дань для Александрии и довел до отчаяния подданных в Маверранахре, Африке и Испании. Альфред фон Кремер и его последователи могут придерживаться того мнения, что он вернулся к прежним разумным принципам Омейядов после якобы краха государственной экономики из-за политики Умара II, но в любом случае конец его довольно долгого и беспокойного правления оказался настолько неудачным, насколько это вообще было возможно. Хишам не пользовался популярностью нигде, и везде ему не везло. Он оставил свое обширное государство в гораздо более плачевном состоянии, нежели то, в котором он его нашел, и совсем не случайно пропаганда Аббасидов активизировалась именно при нем.