По словам Феофана, Умар II надеялся обратить императора Льва в ислам. Дальше он рассказывает, что Язид II услышал пророчество иудея из финикийской Лаодикии о том, что он останется у власти на 40 лет, если уничтожит изображения в христианских церквях своего царства, и что под влиянием этого пророчества он издал указ против религиозных изображений, но указ остался неисполненным из-за его вскоре последовавшей смерти, и об этом было известно только самому близкому кругу халифа; но император Лев разделял нечестивое иноверие и в этом пользовался поддержкой христианина с арабским именем Бишр, который принял ислам, когда попал в плен в Сирии, а после освобождения не отказался от него. Это вызывает серьезные сомнения в том, что столь дьявольский указ халифа, якобы известный лишь очень немногим, существовал на самом деле. Простое утверждение о том, что иудей предсказал халифу 40 лет правления, также встречается у ат-Табари, но пророчество не сбылось. Язид II правил всего четыре года и умер в среду 24 шабана 105 года (26 января 724 года) в Арбаде, в Восточной Иордании. По разным данным, ему было от 33 до 40 лет.

В качестве наследника престола он сначала назначил своего брата Хишама, а после него – сына аль-Валида. То, что он предусмотрел порядок преемственности по завещанию, – безусловно, весьма примечательный факт. Хишам ибн Абдул-Малик получил имя в честь отца его матери, махзумита Хишама ибн Исмаила, и он пользовался любовью своих дядьев с материнской стороны. Он получил знаки власти – посох и кольцо – в Русафе[161], римском поселении на границе Сирийской пустыни, недалеко от Ракки, которое он восстановил и где, даже будучи халифом, предпочитал жить, считая Дамаск нездоровым. Клятву верности он принял в столице. Он не был очень похож на своего покойного брата, так как отличался благоразумием и честностью и прежде всего был настоящим деловым человеком. Но он также не был похож и на Умара II, потому что ему не был свойствен идеализм.

Его первым решением после прихода к власти стало уничтожение надменного кайситского режима на востоке государства, а для этого он должен был сместить Умара ибн Хубайру, вместо которого в шаввале 105 года (марте 724) пришел Халид ибн Абдуллах аль-Касри, и таким образом Ирак получил правителя, в какой-то степени сравнимого с Зиядом и аль-Хаджжаджем. Его личность представляет для нас больший интерес, чем личность самого халифа, хотя мы чаще слышим о его падении и далекоидущих следствиях этого падения, чем непосредственно о событиях его правления.

Он начал свою карьеру при аль-Хаджжадже и по его наущению приехал в Мекку в 91 году, чтобы не дать политическим преступникам из Ирака найти там убежище. Эту задачу он выполнил следующим образом: возложил на владельцев домов ответственность за тех, кто в них живет. Священный город также должен поблагодарить его за водопровод, который на самом деле не принес ему особой признательности, как и иерусалимский водопровод когда-то Понтию Пилату. Затем Сулейман сместил его как креатуру аль-Хаджжаджа, и после этого он не занимал постов до тех пор, пока Хишам не отдал ему предпочтение и не доверил ему самый важный пост во всем государстве. Как и аль-Хаджжадж, он жил в Басите и посвящал себя мирным занятиям. Видимо, он был мягок по характеру, хотя и не страдал недостатком энергичности[162]. Он слыл трусом, его не считали настоящим воином и презирали, потому что он в страхе попросил стакан воды, когда, находясь в мечети, услышал о шиитском восстании в

Куфе, все участники которого насчитывали лишь восемь человек иранцев, как выяснилось впоследствии. Фактически же ему представлялось мало возможностей вынуть меч из ножен. Примерно в конце его службы произошли несколько шиитских и хариджитских мятежей, и только один из них получил сколько-нибудь широкое распространение[163]; но в целом при нем в Ираке наступил необычайно долгий период мира и экономического процветания. И все же его не любили и яростно ему сопротивлялись. Масса злобных слухов собрана против него в посвященной ему статье в «Китаб аль-Агани», но даже у ат-Табари мы находим их в предостаточном количестве.

Род аль-Касри, из которого происходил Халид, был ветвью бану баджила. Бану баджила, расколотое еще в языческий период серьезными внутренними распрями, совсем было затерялось и лишь в какой-то мере восстановилось благодаря исламу. Поэтому у Халида не было за спиной семейных связей, уважаемого и могущественного рода, на который он мог бы положиться. Если это и было недостатком, с другой стороны, Халид мог считать преимуществом при исполнении обязанностей на посту, что баджила не принадлежали ни к мударитам, ни к йеменцам. Его происхождение не заставляло его занимать какую-либо конкретную позицию в дуализме родовых союзов. Однако кайситы, естественно, склонялись к тому, чтобы считать его своим врагом, так как его прислали на замену их благодетелю Ибн Хубайре и чтобы положить конец их верховенству. По-видимому, остальные мудариты тоже приняли его не слишком радушно. Видному тамимиту из Басры, упрямому противнику тамошнего наместника (потомка Абу Мусы аль-Ашари), пришлось расплатиться собственной жизнью. И даже если сам Халид вступил на пост с намерением сохранить нейтралитет, его тем не менее втянули в водоворот партийных раздоров, и враждебность мударитов, к добру или к худу, заставила его приблизиться к йеменцам. В предании он с самого начала предстает воплощением йеменца, действиями которого руководила ненависть и подозрительность к мударитам и курайшитам, которые тоже к ним принадлежали, даже к самым высокопоставленным из них, и, будучи гордым баджилитом, он, как ни абсурдно это утверждение, якобы открыто выражал подобные чувства. Конечно, это огромное преувеличение. Здесь его не следует сравнивать с Язидом ибн аль-Мухаллабом, признанным вождем аздитов. Лишь после смещения Халида с поста и еще больше после его смерти йеменцы стали громко поддерживать его и сделали его предлогом для мятежа, без его одобрения и против его воли. Сам он довольно четко высказывал свои мысли о том, что он полностью зависит от Омейядов и считает себя их слугой, а не вождем рода или партии. В доказательство его верности династии можно привести его решительный совет Хишаму: не противиться завещанию Язида II и отстранить сына того от престолонаследия, хотя он не мог не представлять, чего ему самому следует ждать от рук сына Язида. Даже после падения он сохранил свою благородную верность, воссиявшую тогда, как солнце.