Теперь позвольте мне сказать несколько слов относительновремени. Что же касается часов, меня в них заинтересовало лишь то, что их нашлив пижамном кармане Рэтчетта – месте, в высшей степени неудобном и неподходящем,особенно если вспомнить, что в изголовье приделан специальный крючочек длячасов. Вот поэтому я не сомневался, что часы нарочно подложили в пижамныйкарман и подвели, а значит, преступление было совершено отнюдь не в четвертьвторого.

Следует из этого, что оно было совершено раньше? Или, чтобыбыть абсолютно точным, без двадцати трех час? В защиту этого предположения мойдруг мсье Бук выдвигает тот довод, что как раз в это время меня разбудилгромкий крик. Но ведь если Рэтчетт принял сильную дозу снотворного, он не могкричать. Если бы он мог кричать, он мог бы и защищаться, а мы не обнаружилиникаких следов борьбы.

Я вспомнил, что мистер Маккуин постарался обратить моевнимание, и не один раз, а дважды (причем во второй раз довольно неловко), нато, что Рэтчетт не говорил по-французски. Поэтому я пришел к выводу, чтопредставление в двенадцать тридцать семь разыграли исключительно для меня!

О проделке с часами любой мог догадатьс?? – к этому трюкучасто прибегают в детективных романах. Они предполагали, что я догадаюсь опроделке с часами и, придя в восторг от собственной проницательности, сделаювывод, что раз Рэтчетт не говорил по-французски, следовательно, в двенадцатьтридцать семь из купе откликнулся не он. А значит, Рэтчетт к этому времени былуже убит. Но я уверен, что без двадцати трех минут час Рэтчетт, принявснотворное, еще крепко спал.

И тем не менее их хитрость сыграла свою роль. Я открыл дверьв коридор. Я действительно услышал французскую фразу. И если б я оказалсянепроходимо глуп и е догадался, что же все это значит, меня можно было быткнуть носом. В крайнем случае Маккуин мог пойти в открытую и сказать:«Извините, мсье Пуаро, но это не мог быть мистер Рэтчетт. Он не говорилпо-французски». Так вот, когда же на самом деле было совершено преступление? Икто убийца?

Я предполагаю, но это всего лишь предположение, что Рэтчеттаубили около двух часов, ибо, по мнению доктора, позже его убить не могли.

Что же касается того, кто его убил…

И он замолчал, оглядывая аудиторию. На недостаток вниманияжаловаться не приходилось. Все взоры были прикованы к нему. Тишина стоялатакая, что пролети муха, и то было бы слышно.

– Прежде всего мое внимание привлекли два обстоятельства, –продолжал Пуаро. – Первое: как необычайно трудно доказать вину любого отдельновзятого пассажира, и второе: в каждом случае показания, подтверждающие алибитого или иного лица, исходили от самого, если можно так выразиться,неподходящего лица. Так, например, Маккуин и полковник Арбэтнот, которые никакне могли быть прежде знакомы, подтвердили алиби друг друга. Так же поступилилакей-англичанин и итальянец, шведка и английская гувернантка. И тогда я сказалсебе: «Это невероятно, не могут же они все в этом участвовать!»

И тут, господа, меня осенило. Все до одного пассажиры былизамешаны в убийстве, потому что не только маловероятно, но и просто невозможно,чтобы случай свел в одном вагоне стольких людей, причастных к делу Армстронгов.Тут уже просматривается не случай, а умысел. Я вспомнил слова полковникаАрбэтнота о суде присяжных. Для суда присяжных нужно двенадцать человек – ввагоне едут двенадцать пассажиров. На теле Рэтчетта обнаружено двенадцатьножевых ран. И тут прояснилось еще одно обстоятельство, не дававшее мне покоя:почему сейчас, в мертвый сезон, вагон Стамбул – Кале полон?

Рэтчетту удалось избегнуть расплаты за свое преступление вАмерике, хотя его вина была доказана.

И я представил себе самостийный суд присяжных из двенадцатичеловек, которые приговорили Рэтчетта к смерти и вынуждены были сами привестиприговор в исполнение. После этого все стало на свои места.

Дело это представилось мне в виде мозаики, где каждое лицозанимало отведенное ему место. Все было задумано так, что, если подозрениепадало на кого-нибудь одного, показания остальных доказывали бы егонепричастность и запутывали следствие. Показания Хардмана были необходимы натот случай, если в преступлении заподозрят какого-нибудь чужака, который несможет доказать свое алиби. Пассажиры вагона Стамбул – Кале никакой опасностине подвергались. Мельчайшие детали их показаний были заранее разработаны. Преступлениенапоминало хитроумную головоломку, сработанную с таким расчетом, что чем большемы узнавали, тем больше усложнялась разгадка. Как уже заметил мсье Бук, делоэто невероятное. Но ведь именно такое впечатление оно и должно былопроизводить.

Объясняет ли эта версия все? Да, объясняет. Она объясняетхарактер ранений, потому что они наносились разными лицами. Объясняет подложныеписьма с угрозами – подложные, потому что они были написаны лишь для того,чтобы предъявить их следствию. Вместе с тем письма, в которых Рэтчеттапредупреждали о том, что его ждет, несомненно, существовали, но Маккуин ихуничтожил и заменил подложными.

Объясняет она и рассказ Хардмана о том, как Рэтчетт нанялего на службу, – от начала до конца вымышленный; описание мифического врага –«темноволосого мужчины невысокого роста с писклявым голосом» – весьма удобноеописание, потому что оно не подходит ни к одному из проводников и может бытьлегко отнесено как к мужчине, так и к женщине.

Выбор кинжала в качестве орудия убийства может поначалуудивить, но по зрелом размышлении убеждаешься, что в данных обстоятельствах этовыбор вполне оправданный. Кинжалом может пользоваться и слабый, и сильный, и отнего нет шума. Я представляю, хотя могу и ошибиться, что все по очередипроходили в темное купе Рэтчетта через купе миссис Хаббард и наносили по одномуудару. Я думаю, никто из них никогда не узнает, чей удар прикончил Рэтчетта.

Последнее письмо, которое, по-видимому, подложили Рэтчеттуна подушку, сожгли. Не будь улик, указывающих, что убийство имело отношение ктрагедии Армстронгов, не было бы никаких оснований заподозрить кого-нибудь изпассажиров. Решили бы, что кто-то проник в вагон, и вдобавок один, а может, ине один пассажир увидел бы, как «темноволосый мужчина небольшого роста списклявым голосом» сошел с поезда в Броде, и ему-то и приписали бы убийство.

Не знаю точно, что произошло, когда заговорщики обнаружили,что эта часть их плана сорвалась из-за заносов. Думаю, что, наспехпосовещавшись, они решили все-таки привести приговор в исполнение. Правда,теперь могли заподозрить любого из них, но они это предвидели и на такой случайразработали ряд мер, еще больше запутывающих дело. В купе убитого подбросилидве так называемые улики – одну, ставящую под удар полковника Арбэтнота (у негобыло стопроцентное алиби и его знакомство с семьей Армстронг было почтиневозможно доказать), и вторую – платок, ставящий под удар княгиню Драгомирову,которая благодаря своему высокому положению, хрупкости и алиби, котороеподтверждали ее горничная и проводник, практически не подвергалась опасности. Ачтобы еще больше запутать, нас направили по еще одному ложному следу – на сценувыпустили таинственную женщину в красном кимоно. И тут опять же все былоподстроено так, чтобы я сам убедился в существовании этой женщины. В мою дверьгромко постучали. Я вскочил, выглянул и увидел, как по коридору удаляетсякрасное кимоно. Его должны были увидеть такие заслуживающие доверия люди, какмисс Дебенхэм, проводник и Маккуин. Потом, пока я допрашивал пассажиров вресторане, какой-то шутник весьма находчиво засунул красное кимоно в мойчемодан. Чье это кимоно, не знаю. Подозреваю, что оно принадлежит графинеАндрени, потому что в ее багаже нашлось лишь изысканное шифоновое неглиже,которое вряд ли можно использовать как халат.