проценты от своих капиталов… а когда вы победите, ссудит вам деньги на новые кандалы для нас. Свет ныне не тот, что был. Ему нужен новый мессия, который бы его возродил, большие несчастья, что бы его сотрясли. Мнение не будет вас хулить, но опаяшет лаврами. Лишь бы тихо! Лишь бы не упали бумаги, лишь бы торговля шла!

Он горько улыбнулся, они пожали друг другу руку и расстались как два человека, которые, не в состоянии понять друг друга, чувствуют взаимное уважение, но в то же время и жалость. Русский сказал про себя: «Старый мечтатель», Поляк шепнул: «Честный урядник». Один у другого ничему не научился.

* * *

Из тысячи сцен, на первый взгляд не связанных друг с другом, складывается эта великая драма, эта трагедия Польши, пятый акт которой выступает чередою виселиц и течёт кровавой рекой, каких не знала история новейшего времени. Мы вынуждены, забыв об условиях искусства, кропотливо связывать это трупное здание, как братья капуцины, которые из костей умерших создали ту страшно-красивую подземную часовню в своём костёле в Риме.

Генерал, которого мы мгновение назад слышали беседующим со старым Еремеем, не спеша прошёл по аллее, без эскорта, пешим направился по центру города и, задумчивый, прибыл в замок, когда уже было около полудня. На самом деле он шёл на совет, но в то же время выбрался на прогулку, и рассчитывал так, чтобы слишком рано не появиться. Перед замком стояли несколько карет, а в обширном зале одного из вельмож собралась кучка людей, которые должны были решить судьбу части страны. От их донесений в северной столице зависело всё.

Живцов появился, когда почти все уже собрались и ждали только его, беседуя между собой. Три генерала, один побритый мужчина в гражданском фраке с очень любезным выражением лица, один адъютант, человек с большим влиянием, стояли и сидели вокруг круглого стола.

Лица этих особ были отмечены типом, который выработала русская неволя. Во время правления короля Бомбы в Неаполе было сделано замечание, что урядничий неаполитанский тип был неслыханно похож на русский. Деспотизм влияет на дух, через него воздействует на тело и в действительности производит соответствующие изображения. Среди огромного космополитичного сборища сразу узнаешь русского бюрократа или урядника. Аристократические физиономии со всего мира похожи друг на друга, потому что наследственная праздность изнеживает и превращает русского пана в красивую куклу, которому кандалы никогда особенно не докучают, потому что он принадлежит (как Муравьёв, не повешанный, а вешающий) к тем, кто в них заковывает, но их не носит. Русского пана узнать труднее, он, хоть по внешности больше человек, но урядника и солдата по уничтоженному в них человеческому достоинству и выработанной лисьей хитрости распознать легко. Деспот с низшими, он пресмыкающееся перед властью. Постоянная борьба с собой, чтобы победить свою человечность и его чувства, придаёт ему нечто удивительным образом смешанное из ничтожества и грязи.

Вы скажете, что мы суровы; да, потому что в этих существах даже от самых страшных ужасов их роли никогда не пробудились человеческие чувства.

И тут на лицах собравшихся гостей можно было заметить отметину нескольковековых кандалов. Хотя они были в своём кругу, хотя были почти равными друг другу, и здесь ещё не забыли роли придворных, потому что одни имели где-то наверху больше влияния, другие меньше, взаимно нуждались друг в друге; впрочем, одни другим не доверяли, завидовали, под внешней близостью скрывалась хитрость невольников. Достаточно в главных чертах набросать действующих лиц.

Живцов больше выглядел человеком, чем другие; это был русский, но самого лучшего типа, нравственно испорченный, распутный, но мягкий и чувствительный. Он не имел много характера, потому что деспотизм никому его иметь не позволяет, но имел много сердца, которое в нём чудом сохранилось.

Рядом с ним стоял хозяин, лысеющий мужчина с обычным лицом, на нём ничего нельзя было вычитать, ничего угадать; жизнь там работала на то, чтобы закрыть от света то, что делалось в душе. Это был генерал, но из того общего рода, который не поддаётся определению. Мы назовём его по имени Иван Иванович. Однако не следует думать, что общее название скрывало обычного человека. В России самые известные люди работают на то, чтобы в них никто не угадал опасный талант. Пустота часто скрывает дорогие золотые копи.

Как раньше евреи скрывали свои сокровища, тут часто невольники должны скрывать свои таланты; их бы задавили, если бы они головой вышли за официально допущенную норму.

Другой генерал был маленький, кашляющий граф-немец, человек изношенный, бледный, подвижный, но в претензиях. По примеру Адлерберга у него были накрашенные чёрным цветом волосы и бакенбарды, и был очень аккуратный костюм. Он слыл великим политиком, сильным главой, жалел, что ему не досталась дипломатическая служба, иногда что-то, дремля, читал, и у него было полно банальностей к услугам в разговоре, которыми для поверхностных представлялся глубоким. Его ум, как волосы, так же был покрашен и заимствован.

Наконец, третий генерал был плечистый, огромный, в Николаевском роде, с большим лицом, с широкими плечами, он имел привычку над всем смеяться и на каждую вещь повторял: «Глупость». Для совещания он был хорош потому, что превозносил его результат и разносил, не ослабляя его, потому что был не в состоянии добавить ничего своего.

Адъютант происходил из аристократического рода, черты его были красивые, хоть заранее увядшие, много гордости в них, а для равных рассчитанная отталкивающая вежливость, которая не даёт никому слишком приблизиться. Взглянув на него, вы чувствовали, что он причислял себя к голубой крови.

Последним и, может, наиболее интересным, был гражданский чиновник, лицо без единого волоска, без выражения, бледное, трупное, но очень сморщенное, вырезанное, как слишком растянутая и поношенная перчатка. Петербургский климат испортил ему печень, он был жёлтый. В глазах поблёскивали огонь и смекалка, которые где-то стёрли с лица привычка ко лжи и хитрости.

Сын попа, ребёнок собственных усилий, Артемьев стремился к высокой должности, работая на две стороны. Он ненавидел аристократию, которой не мог простить то, что, несмотря на то, что иногда целовало руки его отца, однако, принимало его в приёмной. Демократ, а скорее, демагог в душе, он скрывал свои убеждения, когда было нужно; когда было можно, он показывал их… а стремился к власти через ловкие услуги, то в перевороте, в котором, однако, деятельного участия принимать не хотел, пока не победит. Он хотел революцию, но не думал стать революционером, предпочитал, чтобы другие его в этом заменили.

Вот и весь состав этого кружка, который своим прибытием увеличил Живцов.