– Вот именно! Там есть такое особое устройство – что-товроде слуховой трубы, и ее отводок ведет прямо ко мне в кабинет.

– Вы… слышали? Но ведь вас эти дни не было дома?!

– Не было. Зато Николь была. Она убирала в моем кабинете…очень кстати… и вмиг сообразила, что дуреха Глашенька действовала по вашемунаущению, и кинулась ко мне, едва я воротился. Можете считать, что вы ейобязаны жизнью!

– Я?! Николь?! – Мария чуть не задохнулась от ярости, и Корфуспокаивающе похлопал ее по плечу:

– Ну-ну, тише, сударыня. Это шутка. Истинные мотивы доносаНиколь были не столь благородными, как вы сами понимаете. Она с огромнымзлорадством сообщила, что моя жена, которой я позволил разговаривать со своейлюбовницей столь пренебрежительно, опять беременна неизвестно от кого.

– Что?! – вскричала Мария. – Да ваша Николь… Да знаете ливы…

– Знаю! – выкрикнул Корф, наклоняясь к ней, и его холодная,недобрая улыбка заставила ее затрепетать. – Я знаю одно, сударыня: как с вамини встретишься, вы непременно беременны!

Он наконец-то сорвал свою маску вежливого безразличия исмотрел на Марию с откровенной ненавистью:

– Что, не существует на свете мужчины, которому вы можетеотказать? Ради мимолетного удовольствия в настоящем готовы пожертвоватьбудущим? Поистине, единственное, что пошло бы вам на пользу, это carcere duro![63]

– Почему вы обвиняете, даже не выслушав?! – воскликнулаМария, заливаясь слезами. – Если бы только знали, что мне пришлось испытать, выбы…

– Ах, бросьте ваши иеремиады [64], – отмахнулся Корф. – Одноне пойму: почему говорят, будто мы, мужчины, сами делаем женщин такими, какиеони есть? Ведь я-то к вам рук не прикладывал – за что же мне это наказание?

Он не прикладывал?!

Мария готова была убить его на месте. Да если бы он нетрясся за свою драгоценную честь, разве оказались бы они, ненавидя друг друга,по-прежнему скованы цепями брака? Она ему безразлична, он не знает и не хочет оней ничего знать, так как же он смеет бросать ей в лицо слова, похожие напрезрительные плевки?

– Неужто эти же губы произносят молитвы? – с ненавистьювыкрикнула Мария – и осеклась, увидев, как вдруг затуманилось печалью лицоКорфа.

– Они даже могли произносить слова любви к вам, мадам… да, могли!– хрипло проговорил он, отворачиваясь, и раскаяние ужалило Марию в самоесердце; она тихонько заплакала.

– Зачем же, зачем же тогда вы пустились искать меня, зачемне бросили там, в лесу? – еле выговорила она сквозь рыдания.

Корф тяжело вздохнул:

– Как вы не понимаете? Не могу же я допустить, чтобы женарусского дипломатического агента была найдена мертвой в лесу, будтокакая-нибудь бездомная бродяжка, да еще с явными следами только что сделанногоavortement!

Слезы Марии мгновенно высохли, и она прикусила губу, чтобызаставить себя молчать. Ох, как хотелось ответить, что ее визит к мамашеДезорде был очень полезным и интересным. Рассказать бы ему все, что она узналапро Николь! Это сбило бы, сбило с него спесь!

Но нет. Она не откроет ему тайну любовницы. Этот мужчина –таков, каков он есть! – вполне заслуживает, чтобы рядом с ним вечно была такаяженщина, как Николь!

Сказать по правде, не думала Мария, что выживет. Впрочем,нельзя было назвать жизнью и то неопределенное состояние, в коем она пребывалане меньше четырех месяцев – с того мгновения, как, обессиленная последнимприступом гнева и обиды, лишилась чувств в карете, чтобы через много, многодней открыть глаза в своей опочивальне на улице Старых Августинцев и увидетьдремлющую у постели молоденькую монахиню-сиделку.

Однако забытье Марии не было глубоким, непроницаемым.Например, как-то раз она вдруг не то очнулась, не то проснулась с ощущениемнебывалой, сверхъестественной легкости – и обнаружила, что не лежит в постели,а парит над ней и видит все кругом. Она увидела врача – огромного, рыжего икраснолицего мужчину, более похожего на придворного отведывателя вин, каким егомогла бы вообразить Мария, – который беспокойно хлопотал над лежащим в кроватителом, кажется, отворял кровь. Приглядевшись, Мария обнаружила, что это она,вернее, ее собственное тело… но сие открытие почему-то не вызвало в ней,витающей в воздухе, никаких чувств, тем паче испуга. Она увидела Николь,которая слушала, стоя за дверью, беспомощные возгласы доктора. Она увиделаГлашеньку с Данилою, которые отчаянно рыдали под образами и били земныепоклоны…

Никакое чувство не отягощало Марию в те мгновения – нижалость, ни злость. Это странное зрение ее было поистине всеобъемлющим – оно,подобно сказочной птице, пролетело над Францией и вмиг достигло России: Марияувидела Елизавету, которая вдруг вскинулась во сне и в одной рубахе, сраспустившейся косой, бросилась в коридорчик, потом по лестнице – в холодныесенцы и на крыльцо; и стала там босая, в ноябрьской круговерти дождя и снега,напряженно вглядываясь в сумятицу туч, меж которыми изредка проглядывал мутныйзнак луны. Набежал князь Алексей, на руках понес жену со стужи, а Елизавета всепыталась оглянуться, все прислушивалась к чему-то неведомому…

И от этого зрелища материнской тоски новая, вольная душаМарии исполнилась нестерпимой печали, отяжелела ею. Свободы и счастьявоздушного она уже не чувствовала, ее как бы тянуло к земле, зрение помутилось.Она вновь воротилась на улицу Старых Августинцев – и увидела наконец Корфа.Барон стоял в своей спальне, в которую Мария прежде никогда не заглядывала,задумчиво разглядывал сверкающую сталь тонкого английского стилета, стольизящного, что он походил на некую игрушку – смертоносную игрушку. Лицо Корфабыло сурово и печально, такого отрешенного выражения Мария никогда не видела унего. Чудилось, ничто в мире не могло бы его взволновать сейчас! Однакосозерцание этого застывшего лица еще пуще возмутило бестелесное существо, вкоторое обратилась Мария! И чем дальше смотрела она на окаменелые черты Корфа ина его не знающие покоя руки, тем более тяжелым становился дух ее, волшебноезрение мутилось… Мария ощущала, что она наполовину уже воротилась в постель, анаполовину все еще остается рядом с Корфом.

– Господи, прости меня! – вдруг произнес он столь бесстрастно,словно ставил кого-то в известность о некоем незначительном намерении, ираспустил левой рукою шейный платок, открывая горло, а правую, сжавшую стилет,занес, замахнулся…