— Это ты про себя, — кивнул я. — Ты смотрел долго. Он неулыбнулся.

— Когда картина хороша, и зритель смотрит на неё со всейдушой, происходит эмоциональный выброс. Во мне он произошёл, Эдгар.

— Хорошо.

— Будь уверен. И когда этот парень из галереи «Скотто»увидит эти картины, думаю, он почувствует то же самое. Более того, я готовпоспорить, что почувствует.

— В действительности они ничего особенного собой непредставляют. Если на то пошло, перепевы Дали.

Он обнял меня за плечи и повёл к лестнице.

— Я не собираюсь проводить какие-то параллели. И мы не будемобсуждать тот факт, что ты, вероятно, нарисовал бойфренда дочери благодарянеобъяснимой телепатии отсутствующей конечности. Я бы очень хотел посмотреть нарисунок с теннисными мячами, но чего нет, того нет.

— Может, оно и к лучшему.

— Но ты должен быть очень осторожен, Эдгар. Дьюма-Ки —необычное место… для определённых людей. Этот остров усиливает способностиопределённых людей. Таких, как ты.

— И ты? — спросил я. Сразу он не ответил, поэтому я указална его лицо. — У тебя опять слезится глаз.

Уайрман достал платок, вытер уголок глаза.

— Хочешь рассказать, что случилось с тобой? Почему ты неможешь читать? Почему картины привели тебя в столь сильное замешательство?

— Нет, — ответил он. — Не сейчас. И если ты хочешьнарисовать меня, пожалуйста. Вольному воля.

— Сколь глубоко ты можешь проникать в мой мозг, Уайрман?

— Не так, чтобы очень. Ты всё понял правильно, мучачо.

— Ты смог бы читать мои мысли вне Дьюма-Ки? Скажем, если бымы сидели в кофейне в Тампе?

— Что-то уловил бы. — Он улыбнулся. — Особенно проведя здесьбольше года, купаясь… ты знаешь, в лучах.

— Ты поедешь со мной? В галерею «Скотто»?

— Амиго, я не пропустил бы этой поездки, даже если бы мнепредложили годовой урожай китайского чая.

В тот вечер с Залива дул сильный ветер, и два часа дождь лилкак из ведра. Сверкали молнии, волны бились о сваи под домом. «Розовая громада»стонала, но держалась крепко. Я открыл для себя любопытную подробность: когдаЗалив начинал буйствовать и гнать волны на берег, ракушки замолкали. Водаподнимала их так высоко, что им было не до разговоров.

В зал на втором этаже я вошёл в самый разгар феерии грохотаи вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башнезамка) и нарисовал Уайрмана, обычным чёрным карандашом. Лишь в самом концевоспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавилдверной проём и стоящую в нём, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное,Кеймен сказал бы, что Реба — мой представитель в мире этой картины. Может, si,может, нет. И последнее, что я сделал — засинил её глупые глаза. На том изакончил. Родился ещё один шедевр Фримантла.

Какое-то время я не вставал со стула, глядя напортрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливомсверкали уже редкие молнии. Уайрман сидел за столом. Сидел, в этом я несомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктамии лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда наглаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Янарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словнораздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-тогудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывалотвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печаталашаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, гдеболее не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроетглаза, протянет руку и возьмёт из вазы фрукт. Если апельсин — пойдёт спать.Если яблоко — приложит пистолет к правому виску, нажмёт на спусковой крючок ипроветрит мозги.

Рука легла на яблоко.

Наутро Джек приехал во взятом напрокат мини-вэне и привёзмягкую материю, чтобы завернуть мои холсты и не повредить их притранспортировке. Я сказал ему, что познакомился с мужчиной из большого дома наберегу, и он собирается поехать с нами.

— Нет проблем, — весело ответил Джек, поднимаясь по лестниценаверх и таша за собой тележку. — Места всем… Ух ты! — Он остановился наверхней ступеньке.

— Что такое?

— Это новые? Наверняка.

— Да. — Наннуцци из «Скотто» попросил показать ему не большедесяти картин, вот я и отобрал восемь, в том числе и те четыре, которыевосхитили Уайрмана. — И что ты думаешь?

— Мужик, они потрясающие!

У меня не было оснований сомневаться в его искренности.Никогда раньше он не называл меня «мужик». Я поднялся ещё на пару ступенек иткнул наконечником костыля в его обтянутый джинсами зад.

— Подвинься.

Он отступил в сторону, потянув за собой тележку, и я смогпройти в «Розовую малышку». Джек всё смотрел на картины.

— Джек, этот парень в «Скотто» действительно специалист? Тыуверен?

— Мама говорит, что да, и мне этого достаточно. — Из чегоследовало: раз достаточно ему, хватит и мне. Я полагал, что это справедливо. —Она ничего не сказала мне о двух других владельцах галереи — думаю, их ещёдвое, — но она говорит, что мистер Наннуцци знает своё дело.

Джек позвонил в галерею, чтобы оказать мне услугу. Меня этотронуло.

— А если ему не понравятся эти картины, — закончил Джек, —тогда он — дятел.

— Ты так думаешь? Он кивнул.

Снизу донёсся голос Уайрмана.

— Тут-тук! Я готов отправиться на экскурсию. Планы неизменились? У кого бейдж с моей фамилией? Брать с собой ленч?

Я представлял себе лысого худого профессионала сосверкающими карими глазами (эдакую итальянскую версию актёра Бена Кингсли), ноДарио Наннуцци оказался вежтивым толстячком сорока с небольшим лет, безмалейшего намёка на лысину. Я, правда, сосредоточил всё внимание на его глазах.Они ничего не упускали. И я заметил, как однажды они раскрылись шире(чуть-чуть, но точно раскрылись), когда Уайрман развернул последнюю написаннуюмной картину «Розы, растущие из ракушек». Картины расставили вдоль дальнейстены галереи, в которой на тот момент экспонировались фотографии Стефани Шачати картины маслом Уильяма Берры. Я подумал, что такого уровня мастерства мне недостичь и за сто лет.