Я дотронулся до локтя Перси, но он отошел в сторону, смеривменя взглядом. Он длился всего секунду, но я понял все. Это потом он станетрассказывать свою ложь и полуправду, и этому скорее всего поверят влиятельныелюди, но я знал теперь точно. Перси был прилежным учеником, когда делал то, чтоему нравилось, мы это поняли на репетиции, и он очень внимательно слушалобъяснения Джека Ван Хэя о том, как пропитанная рассолом губка проводит ток,направляет его и превращает в своего рода электрическую пулю в мозг. Да, Персихорошо знал, что делает. Я даже поверил ему позже, когда он сказал, что не знал,как далеко все может зайти, но это все равно нельзя отнести к добрымнамерениям, правда? И все равно я ничего не мог сделать, разве что вприсутствии помощника начальника тюрьмы и всех свидетелей крикнуть Джеку ВанХэю, чтобы тот не включал рубильник. Еще пять секунд, и я думаю, что крикнулбы, но Перси мне этих пяти секунд не оставил.

– Пусть Господь смилостивится над твоей душой, – сказал онзадыхающейся, перепуганной фигуре на электрическом стуле, а потом обратился всетчатое окошечко, где стояли Харри и Джек, и рука Джека лежала на выключателес пометкой «Сушилка для волос Мэйбл». Справа от этого окна стоял доктор,уставившись, как всегда, молчаливо и замкнуто на свой черный чемоданчик,стоявший между ног. – Включай на вторую!

Сначала все вроде выглядело, как всегда – гул стал чутьгромче, чем вначале, но ненамного, затем тело Дэла рефлексивно рванулось впередот сокращений мышц.

Потом все пошло наперекосяк.

Гул перестал быть ровным и завибрировал. Потом к немудобавился треск, словно от разрыва целлофана. Пошел ужасный запах, но я не смогопределить, что так пахнут паленые волосы в сочетании с горящей органическойгубкой, пока не увидел струйки синего дыма, выходящей из-под краев шлема. Издыры же наверху шлема, откуда тянулись провода, дым валил, как из индейскоговигвама.

Делакруа начал ерзать и вертеться на стуле, его закрытоемаской лицо поворачивалось туда-сюда, словно в знак категорического отказа.Ноги стали подниматься и топать по полу, позвякивая застежками на лодыжках. Надголовой снова прогремел гром, и дождь забарабанил сильнее.

Я посмотрел на Дина Стэнтона, он сделал мне страшные глаза.Из-под шлема донесся приглушенный хлопок, словно в огне треснул сосновый сучок,и теперь стал виден дым, пробивающийся мелкими колечками через маску.

Я рванулся к сетчатому окошечку между нами и аппаратной, ноне успел и звука произнести, потому что Брутус Ховелл схватил меня за локоть.Он стиснул его так сильно, что боль пронзила всю руку. Брут был белый какполотно, но совсем не растерян и далек от паники.

– Не говори Джеку, чтоб остановил, – сказал он тихо. – Всечто угодно, только не это. Уже слишком поздно.

Сначала, когда Дэл начал кричать, свидетели его не слышали.Дождь барабанил по железной крыше, а гром гремел почти непрерывно. Но мы,стоящие на платформе, слышали очень хорошо эти сдавленные вопли боли из-поддымящейся маски, – звуки, которые могло издавать животное, попавшее в пресс длясена.

Гул из шлема стал прерывистым и громким, с периодическимтреском, похожим на радиопомехи. Делакруа бросало вперед и назад на стуле,словно ребенка в припадке. Платформа шаталась, ремень на груди так натянулся,что чуть не лопнул. Я услышал хруст кости, словно его правое плечо сломалосьили вышло из сустава. При этом еще был такой звук, словно кувалдой ударили побревну. Брюки в паху, видимые не больше пятна из-за частых ударов его ног,потемнели. Потом Делакруа начал кричать, издавая ужасные высокие, животныезвуки, слышные даже при шуме дождя.

Кто-то крикнул:

– Что с ним происходит, черт побери?!

– А пряжки его выдержат?

– Фу, что за запах, Боже!

Потом одна из двух женщин спросила:

– Это нормально?

Делакруа качнулся вперед, откинулся назад, качнулся вперед,откинулся назад. Перси смотрел на него с выражением тихого ужаса. Он ожидалчего-то такого, но совсем не этого кошмара.

Маска на лице Делакруа вспыхнула. К запаху горящих волос игубки присоединился запах горелого мяса. Брут схватил ведро, в которомнаходилась губка – теперь оно, конечно же, было пусто, – и бросился к оченьглубокому баку уборщика.

– Пол, мне отключить ток? – спросил Ван Хэй сквозь сетку.Голос его дрожал. – Мне отклю...

– Нет! – прокричал я в ответ. Брут понял это сразу, а ягораздо позднее: нам нужно закончить. Все остальное было вторично, прежде всегонам надо было закончить с Делакруа. – Включай, ради Бога! Включай, включай!

Я повернулся к Бруту, почти не замечая того, что люди позадинас уже разговаривают, некоторые встали, некоторые кричали.

– Стой! – завопил я Бруту, – Нельзя воду! Нельзя! Ты что,сдурел?

Брут повернулся, и до него наконец дошло. Лить воду начеловека под током. Отличная идея. Он посмотрел вокруг, увидел химическийогнетушитель на стене и взялся за него. Молодчина.

Маска сползла с лица Делакруа, показав черты, ставшие ужечернее, чем Джон Коффи, Глаза его, теперь уже бесформенные шары белогополупрозрачного желе, выскочили из орбит и лежали на щеках. Ресницы сгорели, апока я смотрел, вспыхнули и сами веки.

Дым выходил из выреза рубашки. А гул электричества всепродолжался, наполняя мне голову и вибрируя. Я подумал, что этот звук, должнобыть, слышат сумасшедшие, если не этот, то похожий.

Дин рванулся вперед, думая, видимо, что сможет сбить пламя срубашки Дела руками, и я оттолкнул его так сильно, что он чуть не упал. ТрогатьДелакруа сейчас, все равно что Братцу Кролику прикасаться к Смоляному Чучелу.Электрическому Смоляному Чучелу в данном случае.

Я все еще не оглядывался и не видел, что происходит заспиной, но похоже было на столпотворение: падали стулья, люди кричали, какая-тоженщина вопила изо всех сил: «Да прекратите же наконец! Разве вы не видите, чтоуже хватит?». Кэртис Андерсон схватил меня за плечо и спросил, что происходит,ради всего святого, что происходит и почему я не приказал Джеку выключить.

– Потому что не могу, – ответил я. – Мы уже зашли слишкомдалеко, чтобы повернуть назад, разве вы не видите? Все и так закончится черезнесколько секунд.

Но прошло еще не меньше двух минут до конца, эти две минутыдлились дольше всего в моей жизни, и большую их часть, думаю, Делакруа был всознании. Он кричал, ерзал и дергался из стороны в сторону. Дым шел у него изноздрей и изо рта, ставшего цвета перезрелых слив. Дым поднимался с языка, какот сковороды. Все пуговицы на рубашке либо оторвались, либо расплавились. Егомайка не вспыхнула, но уже тлела, дым просачивался сквозь нее, и мы чувствовализапах горящих волос на его груди. Люди устремились к дверям, как скот иззагона. Они не могли выйти, ведь это как-никак была тюрьма, поэтому простостолпились у двери, пока Делакруа жарился («Теперь я жарюсь, – говорил старыйТут, когда мы готовились к казни Арлена Биттербака. – Я поджаренный индюк!»), агром все гремел, и дождь лил как из ведра.