Андерсон на секунду задумался, потом кивнул. Он повернулся кПерси с выражением отвращения на обычно приятном лице:

– Ты – поганец, и я терпеть тебя не могу. – Он кивнул вответ на изумленный взгляд Перси. – Если ты хоть кому-нибудь из своих трусливыхдрузей об этом расскажешь, я все буду отрицать до тех пор, пока рак на горесвистнет, а эти ребята меня поддержат. У тебя будут неприятности, сынок.

Он повернулся и пошел вверх по лестнице. Я дал ему поднятьсяна четыре ступеньки, а потом окликнул:

– Кэртис!

Он молча повернулся, удивленно подняв брови.

– Не беспокойся так сильно о Перси, – сказал я. – Он скороперейдет в Бриар Ридж. Больше зарплата и условия лучше. Правда, Перси?

– Как только подпишут перевод, – добавил Брут.

– А пока его не подпишут, он возьмет больничный на всеночные смены, – вставил свое слово Дин.

И тут Перси очнулся: он еще не проработал в тюрьме столько,чтобы заработать оплачиваемый больничный. Перси посмотрел на Дина с явнойнеприязнью.

– И не надейся, – процедил он.

Мы вернулись в блок примерно в четверть второго (кромеПерси, которому было приказано вычистить помещение склада, и он с надутым видомвзялся за работу), мне нужно было написать рапорт. Я решил сделать это застолом дежурного, боясь, что, сидя в своем удобном кресле в кабинете, простозасну. Вам это может показаться странным после всего, что произошло всего часназад, но я чувствовал, что прожил как минимум три жизни, начиная с одиннадцативечера, и все эти жизни без сна.

Джон Коффи стоял у двери своей камеры, слезы текли из егонеобычных нездешних глаз – словно кровь из какой-то незаживающей, но страннобезболезненной раны. В камере, расположенной ближе к столу, на койке сидел Уортон,раскачиваясь из стороны в сторону, и распевал песенку, скорее всегособственного сочинения и не совсем лишенную смысла. Насколько я помню, звучалаона примерно так:

Жа-ров-ня! Для тебя и для меня! Шкворчит и дымится –тра-ля-ля-ля! Это не Филли – старый Вонючка. Не Джеку и не Джолиан. Подлыйубийца, мерзкая штучка По прозвищу Делакруа!

– Заткнись, идиот, – бросил я.

Уортон оскалился, показав два ряда гнилых зубов. Он неумирал, по крайней мере еще, он был жив, счастлив и весел, чуть ли не танцевал.

– Ну, заходи и заставь меня, а? – сказал он весело, а потомзапел другой вариант своей песенки, составляя слова отнюдь не случайно. Что-тов этом было, какие-то зачатки отвратительной сообразительно-сти, по-своему дажеблестящей.

Я подошел к Джону Коффи. Он вытер слезы тыльной сторонойладони. Глаза его были красные и воспаленные, и мне показалось, что он тожеочень устал. Как это могло быть, ведь он слонялся по прогулочному дворику всегодва часа в день, а остальное время сидел или лежал у себя в камере, я не знаю,но, без сомнения, видел, что он устал. Это было ясно.

– Бедный Дэл, – произнес он тихим, хриплым голосом. – Бедныйстарина Дэл.

– Да, – ответил я. – Бедный старина Дэл. Джон, а с тобой всев порядке?

– Для него уже все позади, – продолжал Коффи. – Для Дэла всеуже позади, правда, босс?

– Да. Но ответь на мой вопрос, Джон. С тобой все в порядке?

– Для Дэла уже все прошло, везет ему. Неважно, как этопроизошло, но ему везет.

Я подумал, что Делакруа вряд ли согласился бы с этим, ноничего не сказал. Вместо этого я осмотрел камеру Коффи.

– А где Мистер Джинглз?

– Убежал туда. – Он указал сквозь решетку по коридору всторону смирительной комнаты. Я кивнул.

– Он вернется.

Но он не вернулся, дни Мистера Джинглза на Зеленой Милезакончились. Единственные следы его Брут обнаружил зимой: несколько яркоокрашенных деревян-ных щепочек и запах мятных леденцов, исходящий из дыры вбалке.

Я уже собирался уйти, но не смог. Я смотрел на Джона Коффи,а он на меня, словно читая мои мысли. Я сказал себе, что надо двигаться,считать ночную смену оконченной, вернуться к столу дежурных и к своему рапорту.Вместо этого произнес его имя.

– Джон Коффи.

– Да, босс, – тут же ответил он.

Иногда человека просто преследует мысль кое-что узнать,именно это происходило во мне. Я опустился на одно колено и стал сниматьбашмак.

Когда я добрался домой, дождь уже перестал и над горамивзошел тонкий серп луны. Моя сонливость словно исчезла вместе с тучами. Мнесовсем не хотелось спать, и я чувствовал, как от меня исходит запах Делакруа. Яподумал, что еще долго моя кожа будет пахнуть паленым – «Жа-ров-ня! Для тебя идля меня, шкворчит и дымится – тра-ля-ля-ля!»

Дженис ждала меня, как всегда, когда ночью была казнь. Мнене хотелось пересказывать ей все, я не видел смысла в том, чтобы мучить ее, ноона поняла по моему виду, когда я появился в кухонной двери, и потребоваларассказать все. Поэтому я сел, взял ее теплые руки в свои ледяные ладони(отопитель в моем «форде» почти не грел, а погода после шторма резкоизменилась) и поведал ей все, что она хотела услышать. Где-то на половине рассказая вдруг неожиданно разрыдался. Мне было стыдно, но не очень, ведь рядом былаДженис, а она никогда не упрекала меня за то, что я иногда вел себя не так, какподобает мужчине... не так, как, полагал, должен себя вести. Если у мужчиныхорошая жена, он счастливейшее из созданий Божьих, а если такой жены нет, мнеего жаль, единственное утешение состоит в том, что он не знает, сколь жалкатакая жизнь. Я плакал, а она прижимала мою голову к своей груди, когда же моябуря улеглась, мне стало чуть-чуть лучше. И, наверное, именно тогда впервые моямысль стала отчетливой. Не о ботинке, нет. Она имела к нему некотороеотношение, но иное. Именно тогда я вдруг ясно осознал: при всем несходствепола, цвета кожи и габаритов у Джона Коффи и у Мелинды Мурс были одинаковыеглаза: несчастные, печальные и нездешние. Умирающие глаза.

– Пойдем спать, – сказала жена наконец. – Пойдем со мной,Пол.

И мы пошли и занимались любовью, а потом она заснула. А ялежал, глядя на серп луны и прислушиваясь к потрескиванию стен: они остывали исжимались, сменяя лето на осень. Лежал и думал о Джоне Коффи, о том, как онговорил, что помог. «Я помог мышонку Дэла. Я помог Мистеру Джинглзу. Он –цирковая мышь». Конечно. И, может быть, думал я, мы все – цирковые мыши,бегающие туда-сюда, имеющие лишь слабое представление о том, что Бог и Духсвятой смотрят сверху в наши бакелитовые дома через слюдяные окошечки.