Я задремал, когда начало светать, и проспал часа два илитри, я спал так, как теперь все время сплю в Джорджии Пайнз и как редко бывалотогда – короткими отрывками. Я засыпал, думая о церквях моей юности. Ихназвания менялись в зависимости от пристрастий матушки и ее сестер, но все онибыли как одна – Первая Церковь в Бэквудзе молитвы «Отче наш, сущий на Небесах».В тени ее квадратной колокольни понятие расплаты присутствовало постоянно, какудары колокола, созывающего верующих на молитву. Только Бог может прощать грехии прощает их, смывая предсмертной кровью своего распятого Сына, но это неснимает с его детей обязанности каяться в этих грехах (и даже в простых ошибкахи заблуждениях) при первой возможности. Расплата была мощной, как замок надвери, закрывающей прошлое.

Я заснул, думая о расплате, Эдуаре Делакруа, скачущем намолнии, о Мелинде Муре и моем громадном парне с бесконечно плачущими глазами.Мысли сложились в сон. В этом сне Джон Коффи сидел на берегу реки и издавалсвои нечленораздель-ные идиотские горестные вопли под утренним летним небом, ана другом берегу товарный поезд нескончае-мой лентой мчался по высокому арочномумосту в Трапингус. На каждой руке чернокожего лежало тело обнаженной белокуройдевочки. Его кулаки, как огромные коричневые камни, были сжаты. Вокруг негострекотали сверчки и вились мошки, день наполнялся жарой. Во сне я подошел кнему, опустился на колени и взял его руки. Кулаки его разжались, явив своисекреты. В одном была катушка, окрашенная зеленым, красным и желтым. В другом –башмак тюремного надзирателя.

– Я ничего не мог сделать, – сказал Джон Коффи. – Я пыталсявернуть все назад, но было уже слишком поздно.

И на этот раз, во сне, я его понял.

На следующее утро в девять часов, когда я на кухне пил ужетретью чашечку кофе (жена ничего не сказала, но я видел неодобрение, крупнонаписанное у нее на лице, когда она мне подавала ее), зазвонил телефон. Я пошелв прихожую, чтобы взять трубку, и Центральная сказала кому-то, что линиязанята. Потом она пожелала мне веселенького дня и отключилась...предположительно. С этой Центральной никогда ничего не знаешь наверняка.

Голос Хэла Мурса меня потряс. Срывающийся и хриплый, онбудто принадлежал восьмидесятилетнему старику. Я подумал, что, слава Богу, всеуладилось вчера с Кэртисом Андерсоном в тоннеле, хорошо, что он относится кПерси так же, как и мы, потому что человек, с которым я говорил по телефону,вряд ли остался бы работать в Холодной Горе хоть на день.

– Пол, я понял, что вчера ночью что-то произошло. Я такжепонял, что в этом участвовал наш друг мистер Уэтмор.

– Да, случилась неприятность, – согласился я, прижимаянаушник как можно плотнее к уху и наклоняясь к рожку, – но работа сделана. Аэто самое важное.

– Да, конечно.

– А можно спросить, кто тебе сказал? – Чтобы я привязалколокольчик к его хвосту, чуть не добавил я.

– Спросить-то можно, но, так как тебя это не касается, ялучше промолчу. Тут есть другое дело: когда я позвонил в офис узнать, нет лисообщений или срочных дел, мне сказали одну интересную вещь.

– Да?

– Да. Похоже, на моем столе лежит заявление о переводе.Перси Уэтмор хочет перейти как можно скорее в Бриар Ридж. Должно быть, заполнилбланк еще до окончания ночной смены, как ты считаешь?

– Да, похоже, так, – согласился я.

– Обычно я поручаю такие дела Кэртису, но, учитывая...атмосферу в блоке "Г" в последнее время, я попросил Ханну просмотретьего для меня лично во время ее ланча. Она любезно согласилась. Я его одобрю ипрослежу, чтобы оно попало в столицу штата сегодня же. Думаю, ты увидишь спинуПерси Уэтмора, выходящего через двери, не позднее чем через месяц, А может, ираньше.

Он ожидал, что я обрадуюсь этой новости, и имел на то право.Ради такого дела, которое при обычном раскладе могло занять и полгода, даже присвязях Перси, он оторвался на время от ухода за своей женой. И все равно, моесердце упало. Целый месяц! Но, может, это не так уж и важно. Вместо совершенноестественного желания ждать и отложить рискованную попытку, я обдумывал дело,которое могло быть уж очень рискованным. Иногда, как в подобном случае, лучшепрыгнуть до того, – как сдадут нервы. Если бы нам все равно пришлось иметь делос Перси (я всегда допускаю, что мне удастся склонить других к моей безумнойзатее), то почему бы не сегодня ночью?

– Пол, ты здесь? – Голос Мурса стал немного тише, словно онговорил сейчас сам с собой. – Черт, я думал, нас разъединили.

– Нет, я слушаю, Хэл. Это потрясающая новость.

– Да, – согласился он, и я опять поразился, какойстариковский у него голос. Какой-то бесцветный и дребезжащий. – Я знаю, что тысейчас думаешь.

«Нет, не знаешь, начальник, никогда не догадаешься об этом».

– Ты думаешь, что наш молодой друг все равно будетучаствовать в казни Коффи. И это скорее всего так: Коффи отправится на тот светзадолго до Дня Благодарения, но ты можешь опять поставить Перси в аппаратную.Ни-кто возражать не станет, как, очевидно, и он сам.

– Я так и сделаю, – согласился я. – Хэл, а как Мелинда?

Повисла долгая пауза, столь долгая, что я решил бы, что насразъединили, если бы не его дыхание. Когда он наконец заговорил, голос егозвучал еще тише:

– Она угасает.

Угасает, Леденящее слово, которое старики используют дляописания не человека, который умирает, а человека, который начал отходить отжизни.

– Головные боли, как будто, стали слабее... хотя бы сейчас,но она не может самостоятельно ходить, не может удерживать предметы, теряетконтроль за мочевой системой, когда спит. – Возникла еще одна пауза, потомсовсем тихим голосом Хэл сказал что-то, что прозвучало как «Она одевается».

– Одевается? Во что, Хэл? – спросил я, нахмурив-шись. Мояжена появилась в дверях в прихожую и стояла, глядя на меня и вытирая рукипосудным полотенцем.

– Нет, – поправил он, и в его голосе послышался не то гнев,не то слезы. – Она ругается.

– О Боже. – Я все еще не понимал, что это значит, но нехотел ничего выспрашивать. Да и не надо было. Он все сам объяснил.

– Она может спокойно сидеть, вполне нормально говорить освоем цветнике или о платье, увиденном в каталоге, о том, что слышала Рузвельтапо радио и то, как замечательно он говорил, а потом вдруг начинает произноситьужасные вещи, самые ужасные... слова. Причем не повышая голоса. Лучше бы онакак-то выделяла их интонацией, а иначе... просто...

– Она не похожа на саму себя.