На «последнюю девушку» неудачники смотрели с ненавистью, какбудто именно она была виновата в том, что кончились колбаса, масло или билеты.А может, потому злились, что ее всегда называли только девушкой и никак неиначе, несмотря на то, что пора бы называть уже и… Ну, может, и пора, да, славабогу, не называют. И вообще, пора – она у каждого своя!

Комната в квартале Друо нашлась. Разумеется, последняя,единственная!

– Уникально! – пробормотал негр, всплескивая розовымиладонями. – Поздравляю вас, мадемуазель!

И этот туда же… Мадемуазель, главное!

– Желаете посмотреть комнату? – спросил негр, откидываясь настуле так, что Эмма увидела бугор, вспухший между его бедер. – Если угодно, ялично отвезу вас туда, причем немедленно.

Ага. И что потом? Эмма представила его тело – лиловое, сэтими розовыми ладонями и, конечно, розовыми ступнями. Бр-р! Перебьешься, твояклиентка расистка, ты разве не понял?

– Нет нужды, – сказала сухо. – Я согласна на любую комнату.Давайте оформим документы.

Негр так откровенно огорчился, что Эмма немножко поиграла сним глазами на прощанье, чтобы утешить. Да ладно, разве убудет с нее? Приятнополучить еще одно подтверждение собственной неотразимости.

Нет, ну правда… С миром что-то случилось или что-тослучилось в последние пять лет с ней? Она всегда нравилась мужчинам, но этипять лет мужской контингент натурально с ума сходил по Эмме Шестаковой. Даже вовремя своей яркой, ослепительной юности ей не приходилось видеть, чтобы мужикитак откровенно, буквально на глазах, шалели при виде ее. А теперь…

Но у нее же морщинки! И волосы приходится красить, чтобыскрывать седину! И хоть она выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле,но все равно, видно же…

Или у них у всех эдипов комплекс, который они тщательноскрывают в любое другое время, кроме тех минут, когда смотрят на Эмму?

Кстати, судя по всему, она не одна такая… будоражащая. Вомногих женщинах это есть, взять хотя бы Фанни или Катрин. Неведомо, конечно,какими они были во времена своей первой молодости, однако во времена молодостипоследней… на тридцати шагах в карту промаху не дадут, особенно из знакомыхпистолетов! А вот интересно, если бы им – Эмме, Катрин и Фанни – собраться, дапосидеть на троих, да обменяться впечатлениями о мужчинах, на чьем счетуоказалось бы больше разбитых сердец? О да, соберись они втроем, этакие… хм… тридевицы под окном, им было бы что обсудить!

Эмма нахмурилась, но тотчас тряхнула головой, отгоняяненужные воспоминания. Не думать об этом! Не злить, не мучить себя попусту! Нетсмысла!

– Я живу на первом этаже, там лифт не останавливается,[5]придется пешком, – предупредил Арман, обходя ее и начиная подниматься полестнице.

Эмма кивнула и пошла следом.

На повороте площадки она оглянулась и увидела, что Шьен заними не пошла – легла на коврик у громадного зеркала, укрепленного на стенкехолла. Эмме и так-то было не по себе, а тут еще больше зазнобило. Надо же,какая выдресированная собака…

Открылась дверь. Эмма чуть не засмеялась. Ну и планировка!Вот уж воистину – пролетарии всех стран, соединяйтесь… в одной комнате!Квартирка – то, что у французов называется студия. Крохотулечная прихожая сдверкой в туалет. Арка – выход в столовую… она же кухня, она же спальня, она жегостиная. Дверь, ведущая в ванную. В углу той же студии крохотная газовая плитас вытяжной трубой, раковина, мойка и неудобный кухонный столик. Чуть поодальширокий низкий диван, стол с компьютером, еще один стол, уставленный какими-топлоскими разноцветными коробками. Одна такая коробка стоит прямо на полу, чутьне посреди комнаты. Третий столик – маленький, с проигрывателем и стопкойдисков. Тут же несколько фотоаппаратов, от богатого оптикой «Canon» до какой-тозачуханной одноразовой «мыльницы». Мутное зеркало на стене, под ним тумба,покрытая пылью. Кроме этой пыли, да головной щетки, да еще низкой тяжелой вазыс поблекшими иммортелями на тумбе – ничего. Раздвинуты дверцы большоговстроенного шкафа – видны стеллажи с книгами, полки с бутылками и стаканами иплечики с одеждой. Арман вдруг метнулся вперед и стыдливо закрыл шкаф. Дверцысомкнулись с ужасным скрежетом, Эмму даже передернуло.

Окна, конечно, без штор – забраны только бледно-серымижалюзи. От этого свет в комнате какой-то унылый. Вообще все здесь было унылое,бледное, тусклых, неживых тонов. И потому тем более яркими казались большие –примерно тридцать на тридцать сантиметров – фотографии на стенах. Портретыженщин… Нет, все это были портреты только одной женщины.

Очень красивое лицо. Впрочем, к чертам можно придраться,однако это выражение страсти, безмятежного счастья, полудетского восторга,безудержного веселья, которыми оно так и сияло, так и светилось, делало еговоистину прекрасным.

– Теперь ты понимаешь, после какого события я решилподождать и не предоставлять Катрин доказательств нового увлечения Фанни? –задумчиво проговорил Арман, лаская взглядом фотографии.

Странно – все фотографии как бы размыты, изображение чуточкуне в фокусе. Ну, понятно, некоторые сняты в движении, как вот эта, где женщинахохочет, откинувшись, а на переднем плане – голова деревянного коня.Карусельная лошадка. Все другие фотографии производили впечатление сильноувеличенных с маленьких. Такое впечатление, что лицо женщины было выхвачено изгруппы других лиц – она нигде не смотрела в объектив. Не знала, что ее снимают?

Не знала…

Эмма вздрогнула, услышав за спиной звон гитары. Обернулась.Арман, стоя около проигрывателя, держал в руках коробку от диска.

Длинное вступление, мучительный перебор струн, и вотобозначилась мелодия, а потом зазвучала песня:

Bésame, bésame mucho,

Como si fuera esta noche la ultima vez.

Bésame, bésame mucho,

Que tengo miedo perderte,

Perderte otra vez.

Целуй, целуй меня крепче,

Словно этот вечер – наш последний вечер.

Целуй, целуй меня крепче,

Я так боюсь потерять тебя,

Так боюсь, что не будет больше встречи! —

пропел Арман, слегка фальшивя, но хрипловатый голос егозвучал так страстно, так самозабвенно, что у Эммы слезы выступили на глазах.

Quiero tenerte muy

Cerca, mirarme en tus

Ojos, verte junto a mi,