– Ну, ты должен сделать вот что – забыть ее.

– Забыть!

– Да, забыть. Бросить. Чем скорее ты отпускаешь кого-то, тем скорее они прилетают обратно. А чем больше ты стремишься заполучить кого-то, тем сильнее они хотят освободиться. Чем хуже ты обращаешься с ними, тем больше они сходят с ума по тебе. Разве не так? Вот и все. Такое у меня для тебя любовное лекарство на сегодня.

Но, разумеется, Нарсисо не мог забыть Эксалтасион. Он был мужчиной до мозга костей. Он не мог простить ей того, что она предпочла ему Панфилу, и потому еще больше помнил о ней. Его одолевала боль, заставлявшая сказать ей: «Я ненавижу тебя, Эксалтасион Хенестроса», и это доказывало лишь, что он очень сильно любит ее, а иначе зачем беспокоиться? Поскольку поражения запоминаются лучше, чем победы, она постоянно присутствовала в его мыслях. Забыть Эксалтасион Хенестросу? Нет. Он не мог этого сделать. А поскольку он не мог забыть о том, что она для него потеряна, он стал потерян для нее.

Свободный человек, которому мы не нужны и который не хочет нас, вызывает в нас восхищение, а восхищение – это любовное зелье. Тот, кто нуждается в нас слишком уж сильно, слаб и вызывает жалость. А жалость, обратная сторона восхищения, – это антипод любви.

Память суть Божье благословение. Я помню тебя, и это делает тебя бессмертным. Recuerdo. Я помню. Un recuerdo. Воспоминание. Памятный подарок.

Годы спустя, когда Нарсисо ехал за машиной, везущей швабры по periférico[311], к нему вдруг вернулись воспоминания об Эксалтасион Хенестросе, и вся любовь к ней, скопившаяся в его сердце за это время, наполнила его как zandunga[312] и причинила великую боль. ¡Ay, mamá, por Dios!

На бампере ехавшего перед ним грузовика написанные от руки розовые буквы провозглашали именно эту истину:

PODRÁS DEJARME, PERO OLVIDARME – ¡NUNCA!

ТЫ МОЖЕШЬ ПОКИНУТЬ МЕНЯ, НО ЗАБУДЕШЬ ЛИ? – НИКОГДА!

*Во времена любви и мира случилось нашествие чужестранцев, спустившихся на Оахаку, страну siete moles[313], и вознесшихся на облака Уатлы де Хименес благодаря магическому грибу ндхиксито, «заставляющему превращаться», который местные использовали в своих религиозных церемониях и целительных ритуалах многие тысячелетия, и, как говорят, он отправлял в путешествия похлеще, чем ЛСД. Хиппи и скитающиеся этнографы, художники, студенты, иностранцы, избалованные отпрыски богатых родителей, Beatles, Rolling Stones, Боб Дилан, жены политиков, глубоко верующие и просто любопытствующие, все, кто что-то из себя представлял, и целая вереница людей никчемных приезжали к Марии Сабине в надежде самым что ни на есть коротким путем достичь нирваны. Некоторые из них выпрыгивали из окон гостиниц, заблудившись в Эре Водолея, некоторые превращались в возмутителей общественного спокойствия, и их выселяли из гостиниц, а кто-то мог заснуть на базаре на мешках из-под сахара, некоторые голыми гонялись друг за дружкой по zócalo и становились причиной скандалов – какое безобразие! – а некоторые селились в палатках в лесу и разводили такие огромные костры, что те вызывали пожары, уничтожавшие тысячи акров леса и полей и представлявшие угрозу для полдюжины индейских деревень, а все потому, как говорили городские жители, что пресловутая Мария Сабина давала этим дуракам грибы. В результате Мария Сабина стала безумно знаменитой, такой знаменитой, что ее навестила сестра мексиканского президента, и все фотографировались с ней, словно она была священной реликвией, и на ее известности наживались рестораны под названием «Мария Сабина», где даже на салфетках было вышито ее имя, но Мария обеднеет после того, как все, начиная с профессоров и кончая писателями, политиками и съемочными группами, абсолютно все, дадут деру, и умрет, не имея ни гроша за душой, и почти такой голой, какой была в день своего рождения, благодаря множеству ни на что не годных отпрысков, не говоря уж о зависти соседей – ведь ее слава заставляла их удостовериться в несчастливости своих жизней, – поднявших бучу из-за того, что она выдала тайну священных грибов чужестранцам, не понимающим, что грибы – это лекарство, и, как всякое лекарство, их следует принимать только в случае болезни, и потому смешала их предназначение на этой планете с грязью а это, в свою очередь, привело к умалению силы Марии, и она в конце концов стала acabada, конченой, поистрепавшейся, уделанной. Так что под конец своей замечательной жизни она, говорят, спросила: «Это было правильно, что я отдавала грибы? Что tú на это скажешь?»

Tú, читатель, она обращается к тебе.

Младенец был лыс, словно колено, его голова походила на земляной орех, а конечности на chorizo, но для Соледад он был совершенен.

– Ну разве он не прекрасен? Mi rey, мой король, – ворковала она, запечатлевая громкий поцелуй на пухленькой ножке. – Когда-нибудь ты вырастешь и станешь важной персоной, мой толстячок. Да, моя жизнь, ты родился под счастливой звездой. Ты не будешь ходить босым, как я в детстве. Нет, только не ты. Ведь ты Рейес, правильно я говорю? Правильно, небо мое? Ты рожден быть королем. Сам увидишь. Правильно, mi chulito[314], правильно? Кто у меня красавчик? Кто мое маленькое сокровище? Кто любит тебя больше всех? Возьму да и проглочу тебя, сладенький мой. Моя caramelo. Ням-ням-ням-ням. В чем дело, небо мое? Не плачь. Мама любит тебя, а ты станешь королем.

Младенец Иносенсио носил кружевной чепчик с оборкой и был похож на подсолнух, на звезду и сердился по этому поводу, словно знал, как глупо он выглядит. Precioso[315], говорила мама ему и никому в особенности. Precioso.

Как-то раз, очень давно, Соледад лежала без сна и смотрела на Нарсисо, дивилась профилю мужа, его сладкому посапыванию, густым ресницам, созвездию родинок на плечах и трогательной макушке. Precioso, шептала она про себя, очарованная теми частями его тела, что делали Нарсисо мужчиной. Его жесткими волосами, сильными кистями, челюстью, крепкой, как щит, грудью. Она делала опись всех его волшебных достоинств. Люди беспрестанно жалуются на тяготы брака, но никто не упоминает о том даре, что приносит сон супругов в одной кровати. Precioso.

Теперь она смотрела на спящего рядом с ней Иносенсио. И как только Бог может наделять такой красотой одно маленькое создание, умилялась она. Может, Бог делает это, потому что младенцы нуждаются в большой заботе. Может, Бог посылает им равные порции красоты и беззащитности, и именно таким на свет появился Нарсисо, обладающий как несравненной красотой, так и несравненной потребностью в заботе.