О стеклянную дверь на балкон бились мотыльки, но попасть внутрь они не могли. Старик в соседней комнате кашлял и отрыгивал, как и всегда перед сном. По площади разносился свист уличного торговца. Вдалеке лаяла собака. Во французские двери заглядывал желтый глаз луны. Была ночь. И где был Нарсисо? В местах неопределенных и далеких, но это больше не имело никакого значения. Она произвела на свет этого человечка. Человечек рос у нее в животе, и вот он, прекрасный, как можно только пожелать. Как поживаете? О, очень хорошо, просто прекрасно.

Очень хорошо. Очень. Она не могла насмотреться на своего сына, забыв о том, что однажды, когда ей было невероятно грустно, сказала ей торговка tamales – о том, что нужно снова полюбить. Tanta miseria. В мире столько страданий. Но и столько добра. Столько, сколько нужно. Не слишком много. Но, слава тебе, Боже, вполне достаточно.

Он был счастлив, только когда грустил. По правде говоря, его следовало бы назвать Суфридо. Но нет, это был Иносенсио Рейес. В другой жизни он мог бы стать философом. Или поэтом. Он любил думать, этот худощавый парнишка, наслаждавшийся тем, что постигает жизнь во всех ее проявлениях. Он снова обходил свой квартал, если замечал что-то достойное того, чтобы посмотреть на это еще раз. Официантку с густыми волосами под мышками. Черного мужчину с белой женщиной. Наложившего в штаны пьянчугу. Все это требовало осмысления. И Иносенсио так погружался в свои мысли, что забывал о том, что он простой смертный, а не невидимка, и потому бывал очень поражен, если кто-то смотрел ему вслед.

– Он грезит наяву, – жаловались школьные учителя.

– Он мыслит, – защищала его мать. Она любила напоминать им, что в детстве он страдал коликами. Плакал и плакал все дни и ночи напролет, плакал и плакал. Словно уже тогда знал о том, что уготовила ему судьба. Не то что другие младенцы.

И это правда. Не в пример своим младшим братьям и сестре – Толстоморду, Бледнолицей и Малышу, – Иносенсио забивал себе голову воспоминаниями. «Еще до революции, когда семейство Рейес владело железными дорогами…» – начинала его мать.

Мексиканская революция сотрясла и смешала все что можно, в том числе и чьи-то воспоминания. Такое впечатление, что самым жалким и бедным она дала возможность говорить: «До революции, когда у нас были деньги…», и тем самым оправдывать свое незавидное настоящее. Лучше уж было иметь прекрасное прошлое, поскольку в этом случае нынешние обстоятельства казались еще более безотрадными, и можно было посматривать на своих соседей со снисхождением. Небогатые люди всегда могли обратиться к давнему прошлому: «Помните нашего пра-пра-пра-пра-прадедушку Несауалькойотля, короля поэтов?» Этого не было в действительности, но звучало bonito[317].

Семья Иносенсио не была ни богатой, ни бедной, но частью обширного среднего класса, что процветал в Мехико в то время, как Соединенные Штаты переживали Великую депрессию. Мальчиков вроде Иносенсио поощряли всеми силами стремиться к поступлению в национальный университет, особенно если их отцы не хотели, чтобы они стали военными. Но любого рода карьера, хоть военная, хоть гражданская, занимала самое последнее место в голове Иносенсио.

Милосердный Господь наградил Иносенсио Рейеса меланхолической аурой, и это, вкупе с его выразительными глазами, темными как у Нарсисо, но имеющими форму покосившихся домиков, как у его матери Соледад, наделило его ореолом поэта или преданного мученической смерти Себастьяна, вот только он не изведал таких мучений.

Он не хотел быть несчастным. Ну кто способен выбрать себе несчастливую судьбу? Он был просто-напросто мальчиком, не умевшим выразить свои чувства словами, которому всего комфортнее было наедине со своими мыслями.

И это останется с ним на всю жизнь. Когда ему хотелось стать невидимым, когда ему хотелось выйти из комнаты, когда он не мог выносить людей, что окружали его, дома, в котором жил, города, жителем которого являлся, то покидал помещение, не покидая его. Он уходил в себя, внутрь себя. Не беря с собой тело, этого плохого актера, а только лишь свою душу, чистую и ничем не обремененную, о!

Можно было сказать, что Иносенсио Рейес жил жизнью человека, добровольно отправившего себя в изгнание, наиболее счастливого тогда, когда он предавался мечтам. Жизнь вдохновляла его на то, чтобы думать, подобно тому, как других она вдохновляет на то, чтобы оставаться дураками. Он посвятил свою жизнь внутренним изысканиям. Не ведая того, что унаследовал традицию, перебравшуюся через воды и песок и восходящую к нормандским предкам, персидским поэтам, критским акробатам, бедуинским философам, андалузским матадорам, поклонявшимся Деве Макарене, и в свою очередь оказавшим влияние на своего потомка Иносенсио Рейеса. Этим отличились младший багдадский визирь, египетский сыровар, танцовщица в доставшейся ей в наследство юбке из монет, цыганский святой, пастух гусей, арабский седельник, ученая монахиня, похищенная берберским главарем разбойников в тот день, когда разграбили Кордову, сефардский астроном, чьи глаза выколола Инквизиция, клейменная рабыня – фаворитка султана, – содержавшаяся в украшенном золотом и слоновой костью гареме. Тунис. Карфаген. Фес. Картахена. Севилья. И подобно своим предкам он пытался сам разгадать такую вот загадку загадок. Что есть любовь? Как понять, что ты полюбил? Как много видов любви существует на свете? Бывает ли любовь с первого взгляда? Возможно, он добрался и до великих художников Альтамиры, рисовавших на стенах пещер.

В то время как другие юноши были заняты тем, что серьезно готовились к освоению своих профессий, Иносенсио засиживался допоздна («Словно вампир!» – жаловался его отец), и в эти часы темноты и света предавался тому, что любил больше всего на свете, – мечтам. Мечтать во сне и наяву – вот что удавалось Иносенсио лучше всего.

Он размышлял над тем, а как это женщина способна столь уютно усесться, подогнув ноги, словно кошка. О том, как соблазнительно она прикрывает глаза, прикуривая сигарету. Над волшебным стуком каблуков по плиткам. Были у него и еще миллион и одно наблюдение, которые можно счесть как совершенно бессмысленными, так и блестящими, в зависимости от точки зрения.

По правде говоря, его мать иногда считала его немного сумасшедшим, и так оно и было на самом деле. Он чувствовал себя безмерно счастливым, сводя свои мысли воедино и разделяя их, и вновь и вновь размышлял над тем, а что бы такое он мог сказать и что имели в виду другие, не сказав ничего, над мимолетными деталями происходящего, и проживал свою жизнь назад, переживал ее заново до полного ее безумного оправдания.

Особо его захватывали вещи, которые переполняли его и пугали тем, что не было языка, на котором их можно было бы выразить. И он выискивал местечко поспокойнее и думал там до тех пор, пока путаница эмоций не оставляла его. Ох уж эти жуть и очарование ветра, заставлявшего трепетать деревья и все его тело. Закаты, что можно увидеть с azotea, пока еще Мехико не охвачено туманом. Лицо блондинки в полупрофиль на фоне солнца, ярко освещающего ее щеку.