вдруг – будто бы в один день – оказался в какой-то другой стране, стал жить келейно, вдали от всех, особняком, отгородившись. Потом он умер, и все голосят: ушел от нас великий писатель! Ежов не мог ничего понять: кто же великий? Антон? Антоша? Да что они все, с ума посходили? Ну симпатичный, ну пусть даровитый, черт с вами, пусть даже талантливый – но великий?! Какая-то свистопляска! Опомнитесь, он один из нас! Какая безмерная несправедливость! Нет, невозможно молчать, невозможно! И вот, не в силах с собой совладать, он пишет, пишет свой мемуар, «облитый горечью, злостью», желчью, обрекая себя на позор и презрение.

То было уже в самом начале нашего славного столетия. Серебряный век не умерил страстей. Какое там! Только их обострил. Дружба поэтов была все так же призрачна, взрывчата, вероломна. Не обошлось и без тонких намеков касательно этнической чуждости. Изысканный Федор Сологуб назвал современника Блока «немцем» (впрочем, и Пушкина – «арапом, который кидался на русских женщин»). Белый вызвал Блока к барьеру, Волошин стрелялся с Гумилевым. Ахматова на всю жизнь сохранила неприязнь к маленькой хромоножке, привлекшей недолгое внимание под будоражащим псевдонимом Черубины де Габриак. Но что Черубина! Впоследствии так же не заладились ее отношения и с Мариной Ивановной Цветаевой. Да и с Борисом Леонидовичем, ее многолетним другом Борисом, были они совсем не простыми. (Комментарий, сделанный в 1990-х: С грустной растерянностью знакомишься с реакциями Анны Андреевны на знаменитую «нобелевскую неделю», когда Пастернака травили собаками и геронты из Политбюро, и так называемая общественность, и досточтимые коллеги. С ее стороны – ни грана сочувствия, одно нескрываемое раздражение, неодобрительные словечки, какое-то недовольство, брюзжание. Чем это можно объяснить, кроме как ревностью, кроме как смутой в этой ущемленной душе!)

Непримирима была она к Бунину – не простила несправедливых стихов. Тут можно понять: Иван Алексеевич был все-таки порядочным злюкой – он и Цветаеву не пощадил. Обе характеристики вздорны – женщины были вправе обидеться. Что тут скажешь? Скрытая смутная жизнь – не на уровне разума, а инстинктов, не подлежащая объяснению. Просто-напросто кожа не принимала – чем-то они его раздражали.

Впрочем, не его одного. Драма сдобрена анекдотом, который плетется в ее обозе с какой-то обрядовой неизменностью. В смешном и жестоком писательском мире каждый по-своему защищается от унизительной иерархии. Те, кто воинственней, честолюбивей, обычно сводят счеты с избранниками – не только живыми, но даже с мертвыми. У поэта Юрия Кузнецова также сложились свои отношения и с Ахматовой и Цветаевой. Чему нетрудно найти объяснение, если прочесть его стихи: «В это лоно я крикнул: люблю! „У-лю-лю!“ Я услышал оттуда». В самом деле ответ не из теплых.

Так «жили поэты, – и каждый встречал другого надменной улыбкой». Однако улыбок, даже надменных, с годами становилось все меньше.

И все-таки тяга всегда сильна! И все-таки друг без друга не могут! Разглядывают своих современников, точно хотят понять секрет, всматриваются в великих покойников – освобожденное от боли зрение зорче и объективней, а восхищение – непритворней.

Кончились жизни, остались судьбы, остались завещанные книги. Люди ушли – пришла благодарность.

– Как вы относитесь к критике?

– Я к ней – спокойно, она ко мне – совсем спокойно.

Герои писателя – читатели, герои критика – писатели.

«Перепер он нам Шекспира на язык родных осин». Какая сегодняшняя по звуку фраза! Н. поправил: «Еще полвека назад ее написал Зощенко». Нет! Еще полтора века назад ее написал Тургенев о Кетчере. Зощенко только ее использовал.

Классики – богатырские горы, но большинство из них мы переваливаем, чтобы оглядываться на них с теплыми просветленными чувствами. Однако есть и такие горы, которые все еще на горизонте. И поколения – одно за другим – идут к ним, и жизни им не хватает, чтобы добраться хоть до подножия.

Все-таки здорово мне повезло. В четыре года от роду я решил, что стану писателем, заявил об этом во всеуслышание, с тех пор ни о чем другом и не думал. Приспособлен я был лишь для этой деятельности, больше – ни для чего на свете. Даже учителем литературы не мог бы я стать, для меня это ясно. Если б моя судьба литератора не состоялась, я погиб бы физически, попросту скончался б от голода.

Плагиатор заботится о нас с вами: лучше чужое, да хорошее, чем свое, но плохое. Альтруистично.

Так что же требуется публицистике, чтобы возвыситься до искусства? Герценовский полет мысли, герценовское чувство слова, герценовский темперамент, при том, что даже его патетичность никогда не делает его площе и не лишает его глубины. Что еще? Герценовский лиризм. В общем, условий не так уж много.

Фантастический роман – это роман Печорина и княжны Мери. Она едва не упала в обморок, когда он едва коснулся губами ее щечки, – какая-то чужая планета, где живут неизвестные нам гуманоиды с непонятными, непостижимыми нравами.

Новая мысль – это следующий виток хорошо освоенной – спираль раскручивается.

Когда на Западе гранили камни, на Востоке их шлифовали.

Чувствительность зрителя не знает границ в прямом смысле этого слова. Показывали на телеэкране монакскую принцессу Стефанию. При этом добавили, что ее мать погибла в автокатастрофе. Телевидение завалено письмами (более всего из провинции) – предлагают удочерить сиротку.

Явилось первое поколение, которое уже не уверено, что детям их будет лучше, чем им. Совсем неуютной стала планета. Живем на юру, на сквозняке.

Древние различали шесть родов любви. Эрос и Людус, Сторге и Прагма, Мания и Агапе – всего-то! С вершины сегодняшнего многообразия смотришь с участием и сочувствием.

Интерлюдия

Леонард Бернстайн дирижирует, держась руками за пульт, – движением головы, ободряющей улыбкой, взмахом бровей. То закроет глаза, то откроет их вновь, лоб наморщит, выпятит губы, горделиво вздернет свой подбородок, потом призывно раздует ноздри мощного рулевидного носа. Всего этого совершенно достаточно, чтобы оркестр его понимал и шел туда, куда он ведет. А маленький снежно-волосатый уродец вдруг оказывается нездешне прекрасным.

«Заботься не о том, чем не владеешь, а от того, что есть, свободным стать», – наиболее высокое, что сказал Хайям, и наименее нами услышанное.

Духовность – это наполненность твоего одиночества.

Народный артист выступает по телевидению. Старательно внушает, что он скромен, демократичен, не переносит суеты. Все – фальшь, все расчет на простаков, отработанные улыбка и жест, отработанное почесывание носа, обозначающее усмешливость мудрости, с трудом подавляемое негодование: «в Каире роскошные господа выходят из ночных ресторанов, не замечая бездомных детей», – пауза,