Шкуро… Я тогда, к слову, не знал, что он в Деникинской армии… Сейчас я думаю, что все к лучшему. У меня сыновья остались в Петрограде. А ну их большевики мобилизуют? Что же я в детей своих стрелять стану? К тому же я не понимаю, за какую Россию воюют наши офицеры? «Единая и неделимая» – прекрасно, но дальше что? Вернуть ее бездарным февралистам? Чтобы они развалили страну окончательно? Чтобы через полгода мучений власть снова уплыла к очередному Ленину, финансируемому из-за границы?

– Я все понимаю, Григорий Григорьевич. Кто я таков, чтобы судить кого бы то ни было? Так уж вышло, я совершенно не имею талантов к военному делу. Мое поприще – богословие. Искренне полагаю, что борьба против безбожников – дело праведное, но сражаться я могу лишь пером и словом, – вздохнул собеседник: – И на поручика не стоит держать зла. Похоже, дела настолько плохи, что даже закаленные воины не могут справиться с захлестнувшими досадой и гневом.

– Пером, словом, да моим умением в торговом деле на ситуацию мы сейчас повлиять никак не сможем. Конец близок. Война проиграна, – Гриша тяжело вздохнул: – Нужно уезжать, пока не началась паника.

Константин Петрович был вынужден согласиться с выводом Елисеева.

Тем же вечером, Григорий Григорьевич, вернувшись домой, объявил сборы.

– Вера, пакуй вещи… Со следующим кораблем отплываем в Константинополь.

– Как? Насовсем? Сейчас? – на глаза супруги навернулись слезы.

– Как ни прискорбно, это все, что нам остается. Нужно уносить ноги, пока не начался всеобщий исход. Едва объявят эвакуацию, Крым погрузится в хаос. Тогда есть риск не получить места на судне и дождаться здесь большевиков. Милая, нужно ехать сейчас!

– Гриша, я устала! Не хочу никуда бежать!

– Ты забыла, что комиссары делали в Евпатории с купцами и офицерами? Хочешь, чтобы нас также растерзали? – Елисеев начинал нервничать. Он никак не ожидал, что супруга станет артачиться; – Что за детские капризы?

– Хорошо, оставь меня в Крыму, а сам плыви! Что с меня взять? Я – женщина, меня не тронут. Когда все успокоится, вернешься.

– Святая наивность! Нет такой подлости, такой жестокости, на которую бы они не решились. Дамам еще опаснее. А если советская власть не закончится, и я не вернусь? Что тогда?

Вера Федоровна разрыдалась в голос.

– Гриша, ну как же так? За что нам это все? Россию будто прокляли!

– Не хочу превращаться в старого брюзгу, но чего мы ждали от этой кучки предателей? Я про Деникина и остальных клятвопреступников. Помнится, они царя изображали бездарным главнокомандующим. Так где же ваши таланты, господа? Позвольте полюбопытствовать… И тем немногим достойным молодым людям, которые могли бы изменить ход войны, дороги не дадут! Деникин вон взял и отправил Врангеля в отставку. Да что там… – Елисеев с досадой махнул рукой: – Развалили страну, допустили к власти кровожадных нехристей, а теперь драпают, что есть мочи. Нечего больше ждать, милая! Сердце вдребезги, но остаться нельзя!

Вера Федоровна подчинилась. На самом деле разлука с любимым была для нее страшнее расставания с Родиной. Ляпнула в пылу эмоций, и сама испугалась.

В канун отъезда жена уговорила Гришу съездить на Сасык-Сиваш. Спрятавшись под вдовей вуалью фиалкового тумана, побледневшее озеро прощалось с Елисеевыми легким печальным плеском. Вера Федоровна долго стояла на берегу, будто хороня свои драгоценные мечты в клубах сиреневой дымки.

На следующий день Елисеевы поднялись на борт французского судна. С палубы был виден длинный хвост очереди на посадку, похожей на траурную процессию, в которой стояли скорбные люди, навеки покидающие свою Отчизну.

– Помнишь, я тебе рассказывал про три солнца, – вдруг вспомнил Григорий Григорьевич, вглядываясь в унылое небо, которое практически слилось с таким же печальным морем: – Похоже, я раскрыл тайну этого знака. Ты снова плачешь?

Вера Федоровна старалась незаметно смахнуть платком слезу со щеки, но была поймана.

– Ветер… Так что за знак?

– Три солнца, которые я видел в кровавое воскресенье – это три русские революции: девятьсот пятого года, февральская и социалистическая. Если так, выходит, нынешняя – последняя…

– Это значит, мы вернемся?

Гриша не знал, что ответить. Это было и его самым заветным желанием.

II

После несостоявшегося побега Сергей спешно пытался найти людей, кто мог бы свести его с новыми проводниками в Финляндию. Это было рискованно, ведь легко можно было нарваться на доносчика или провокатора. Но что было делать? Оставаться в городе было не менее опасно. Набегавшись за день, Серж решил зайти к Шилейко, разговоры с которым отвлекали от любых проблем лучше любого синематографа или театра.

– А вот и Сергей Григорьевич, собственной персоной! Профессор, рекомендую Вам одаренного востоковеда, выпускника Токийского университета и по совместительству бывшего владельца того самого особняка, где и разместился Дом Искусств, – обратилась Анна Андреевна к пожилому мужчине. Хотя из-за пережитых невзгод и потрясений многие петербуржцы вдруг резко постарели, поэтому не всегда можно было ручаться за правильность определенного на глаз возраста: – Профессор Сильверсван! Прошу любить и жаловать! Сергей Григорьевич, если у Вас есть заброшенные пьесы, не стесняйтесь, показывайте их профессору. Борис Павлович – не только специалист по германским языкам, но и член репертуарной комиссии в Александринке. Мы с ним, кстати, только что говорили о вашем доме на Мойке…

– И чем же он заслужил такое внимание?

– Я только оттуда. Навещал Николая Степановича. Он теперь живет в ДИСКе, у него там своя комната, – с несколько сконфуженным видом вступил в разговор профессор Сильверсван.

Только сейчас Сергей обратил внимание, что Владимир Каземирович до сих пор не проронил ни слова. Он сидел в своей старой шинели ссутулившийся и насупленный. Упоминание Гумилева явно вызывало у него изжогу.

– Не юлите, Борис Павлович! – иронично заметила Ахматова: – Ругают Ваш палаццо, Серж. По словам Чуковского, «безвкусица оглушительная»! Стены уборной расписаны морскими волнами, а предбанник – в помпейском стиле.

– Забавно, у нас в семье хозяин особняка слыл знатоком искусств, – улыбнулся Сергей, вспомнив Степана Петровича: – Но я не берусь судить. Кстати, в доме должны быть скульптуры Родена. Если их тоже сочтут безвкусицей, я готов забрать!

– Не обращайте внимания! Некоторые деятели современной культуры совершенно несносны в своем пролетарско-крестьянском высокомерии! А что с бывшим хозяином? Он жив?

– Он с супругой выехал в Финляндию… – внимательный собеседник мог бы заметить в голосе Елисеева едва различимую нотку зависти.

Сергей вызвался помочь Анне Андреевне с самоваром.

– Я не слишком вам докучаю? Владимир Каземирович, похоже, не в настроении, – поинтересовался он, когда они вышли из комнаты.

– Вчера снова записывала за ним шесть часов кряду… Он знает, что я не люблю писать и