— О чем вы говорите?

— Разве это не очевидно, ваша светлость?

— По правде говоря, нет.

— Можем ли мы рассчитывать на тайну исповеди?

— Но здесь сад, не исповедальня.

— Нам будет достаточно вашей деликатности, свойственнойлюбому ревностному служителю церкви.

— Я к вашим услугам.

Фермин глубоко вздохнул и с грустью во взгляде посмотрел вмою сторону.

— Даниель, мы не можем продолжать обманывать этогосвятого человека, слугу Господа нашего.

— Конечно, нет… — растерянно согласился я. Ферминподошел поближе к отцу Фернандо и прошептал ему доверительно:

— Отче, у нас есть самые веские основания подозревать,что наш друг Даниель — незаконный сын покойного Хулиана Каракса. В этом икроется причина нашего интереса к его прошлому, чтобы воссоздать его и вернутьпамять о безвременно почившем патриции, которого богини судьбы так жестокоотобрали у бедного мальчугана.

Отец Фернандо уставился на меня, онемев от изумления.

— Это правда?

Я кивнул. Фермин похлопал меня по спине с огорченным видом.

— Только взгляните на него: бедняжка, ищущий утраченногородителя в туманных глубинах памяти! Есть ли на свете более душераздирающеезрелище? Разве я не прав, ваша святейшая милость?

— Но есть ли у вас доказательства, подтверждающиеподобные подозрения?

Фермин взял меня за подбородок и повернул к священнику моелицо, словно монету, которой собирался заплатить.

— Каких еще доказательств жаждет ваше преподобие? Этафизиономия — самое убедительное и неопровержимое свидетельство предполагаемойродственной связи, а точнее, отцовства.

Священник, казалось, все еще сомневался.

— Вы поможете мне, святой отец? — умоляющимголосом произнес я, лукаво улыбаясь про себя. — Пожалуйста, ради бога…

Дон Фернандо вздохнул, заметно смутившись.

— Думаю, в этом не будет греха, — сказал он,наконец. — Что именно вы хотите знать?

— Все, — ответил Фермин.

Манера, в которой отец Фернандо принялся излагать своивоспоминания, слегка напоминала проповедь. Он тщательно обдумывал каждое словои выстраивал фразы со щепетильностью и строгостью учителя, произнося их так,будто каждая содержала скрытую мораль, пусть и не высказанную прямо. Понятно,что годы преподавания выработали в нем этот уверенный и назидательный тон,каким говорят люди, не сомневающиеся в том, что их слышат, но постоянноспрашивающие себя, слушают ли их.

— Если мне не изменяет память, Хулиан Каракс поступил вшколу Святого Габриеля в 1914 году. Мы быстро сошлись с ним, так как обапринадлежали к небольшой группе учеников из небогатых семей. Нас называликомандой «Голодуха». У каждого из нас была своя история. Я получил стипендию иместо благодаря отцу, который двадцать пять лет проработал на школьной кухне.Хулиан же был принят по ходатайству сеньора Алдайя — клиента шляпноймастерской, принадлежавшей отцу Хулиана, сеньору Фортуню. То были совсем другиевремена, и власть тогда еще сосредотачивалась в руках богатых семей и династий.Это была иная, навсегда исчезнувшая эпоха, остатки которой унесла с собойРеспублика, и мне думается, что к лучшему. Теперь же все, что осталось от тогостарого мира, — лишь забытые имена, которые до сих пор еще печатают набланках банков, предприятий и безликих концернов. Как и любой старинный город,Барселона — коллекция руин. Великая слава тех, кто слишком ею кичился, дворцы,конторы и памятники, знаки, с которыми мы себя отождествляем, — все это неболее чем останки, реликвии, прах навсегда исчезнувшей цивилизации.

Дойдя до этого момента своего повествования, отец Фернандовыдержал торжественную паузу, словно ожидая ответа своей паствы: какого-нибудьлатинского изречения или цитаты из требника.

— Скажите «аминь», преподобный отец. Великая правдазаключена в ваших словах! — не растерялся Фермин, пытаясь спасти положениеи заполнить неловкую паузу.

— Вы начали рассказывать о первых годах учебы моегоотца в школе, — мягко напомнил я.

Отец Фернандо кивнул.

— Уже тогда он требовал, чтобы его называли Каракс,хотя первая его фамилия Фортунь.[68] Вначале некоторыеподшучивали над ним из-за этого, ну и, разумеется, из-за того, что Хулиан былиз команды «Голодуха». Смеялись и надо мной, ведь я был всего лишь сыном повара.Вы же знаете, какими бывают дети. Бог наполнил глубины их сердца добротой, ноони, по простоте своей, повторяют все то, что слышат дома.

— Ангелочки, — заметил Фермин.

— А что вы помните о моем отце?

— Столько лет прошло… Лучшим другом вашего отца в тевремена был не Хорхе Алдайя, а другой ученик, его звали Микель Молинер. Микельпринадлежал почти к столь же богатой семье, как и Алдайя, и осмелюсь заметить,он был самым странным и эксцентричным учеником, когда-либо учившимся в нашейшколе. Ректор считал, что Микель одержим дьяволом, потому что тот во времямессы цитировал на немецком Маркса.

— Самый верный признак одержимости, — подметилФермин.

— Микель и Хулиан были неразлейвода. Иногда мы всевтроем собирались во дворе во время перемены, и Хулиан принимался рассказыватьнам всякие истории или говорил о своей семье, об Алдайя…

Священник, казалось, в чем-то сомневался.

— Даже окончив школу, мы с Микелем в течение долгоговремени поддерживали связь. Хулиан в ту пору уже уехал в Париж. Микелю егоочень не хватало, он часто и много говорил о Караксе, вспоминая их беседы ипризнания, сделанные ему когда-то Хулианом. Потом, когда я поступил всеминарию, Микель часто шутил, говоря, что я перешел на сторону врага, однакомы и в самом деле несколько отдалились друг от друга.

— Вы знали, что Микель был женат на некоей НурииМонфорт?

— Микель? Женат?

— Вас это удивляет?

— Наверное, не должно бы, но все же… Не знаю. Честноговоря, я уже много лет ничего не знаю о судьбе Микеля. Еще до войны я потерялего след и…

— Но он когда-нибудь упоминал при вас имя НурииМонфорт?

— Нет, никогда. Тем более не говорил, что собираетсяжениться или что у него есть невеста… Послушайте, я не совсем уверен, что могуи должен рассказывать вам все это. Ведь речь идет о личных вещах, которыеХулиан и Микель доверили мне, полагая, что все это останется между нами…