ты любишь меня и нелживо,

Это, Эльзула, я рвеньем моим заслужил.

Ибо так много ночей в холодное зимнее время

Я в ожиданье тебя двери твои сторожил,

Ты же, хмельная, меж тем продаешь хмельным поцелуи

Или игральную кость вертишь беспутной рукой,

И, опьянев, напоказ выставляешь залог моей страсти —

Блещет на пальце твоем перстень, подаренный мной.

Ах, как часто я бью по кифаре застывшей рукою,

40 Чтобы прославить тебя лестным звучанием струн!

Я не всегда с ней могу сочетать подобающий голос,

Ибо стучат у меня с холода зубы во рту.

Если же я наконец дождусь желанных объятий,

Членов замерзших моих ты избегаешь сама,

Грудь отвращаешь твою от моей, жестокая, груди,

И не даешь мне тебя тронуть иззябшей рукой.

Сколько раз вгонял меня в страх меченосный соперник,

Если у двери твоей пьяный он вдруг запевал.

Знаешь, как часто вставать я должен был с теплой перины

50 Ночью, когда ледяным ливнем шумел Козерог

И ледяною корой от мороза покрытая почва

Острой досадой была для убегающих ног!

О, сколь суровые бог назначает звезды влюбленным!

Только Венера сильней этих медлительных звезд,

Но, несмотря на нее, неласковы девушки с нами,

Если в нестойкой груди новая зреет любовь.

В книгах моих, не забудь, твое упомянуто имя,

Даже посмертно звучать будет молва о тебе.

Станет петь о тебе по большим городам и по малым

60 Наша Германия вся, в песнях неся похвалу.

Если ж германский поэт придется тебе не по сердцу,

Я против воли тебе делать не стану даров.

Первым здесь я обрел и сан и имя поэта,

Цезарь своею рукой сплел мне лавровый венок.

И хоть при жизни не столь ценимы стихи стихотворца,

Расположенье придет к ним после смерти его.

То, что для смертных — смерть, для поэтов — начало величья,

Над погребальным костром слава святая встает.

И словно сердце в груди веселит нам Вакх многолетний,

70 Коему крепость его долгое время дало,

Так и у песен моих возрастает с годами известность,

Будет в народе святой сопровождать их почет.

Девушки, будьте же к нам, германским певцам, благосклонны,

Хоть перед знатью у нас и небогата любовь.

Будут со славой лететь прозвания ваши по свету, —

Этого нашим князьям Музой святой не дано!

Да: едва я приду ко двору иного владыки,

Глупые люди спешат песни мои осмеять.

Если ж германцам моим я себя называю поэтом,

80 Мне отвечают тотчас: «Проку от этого нет!

Целую жизнь глупец напрасно тратит на песни

И не желает к своей пользе талант обратить.

Он не умеет пускать слова свои в куплю-продажу

И в площадную толпу их не желает бросать,

Он не стремится себе под шапкою голову выбрить,

Чтобы наполнить потом жирными яствами стол,

Он не приемлет простых удовольствий законного ложа

Вместе со всем, что в груди носит тревожный отец».

Я же за вами, сестер Пиерид изобильная стая,

90 Предпочитаю идти: я не взыскую богатств,

Ибо монеты в ларе над моею душою не властны,

После смерти моей много ли пользы от них?

Нет, но выше небес вознесусь я в ученом потомстве,

Если по смерти оно все мои книги прочтет.

Это приятнее мне, чем если бы много сестерций

Я завещал или был первым в Балтийской земле.

Предпочитаю живой с живыми разбрасывать деньги,

Чем их бездельник иной после меня расточит.

Если при жизни меня обделило небо достатком,

100 Но высоко над толпой душу мою вознесло, —

Пусть никогда и ни в чем не буду с тобой несогласен,

Пусть я живу и пою, Эльзула, только тебя!

Если же время придет и тебя призовет твоя участь,

Я погребальную песнь тотчас сложу о тебе:

«Эльзула, бывшая столь любимой германским поэтом,

Здесь лежит, и над ней так начертала любовь:

Первой была я во всех городах воспета германских,

Там, где за Регом течет Наб, устремляясь в Дунай;

Возле могилы моей Пиериды ведут хороводы,

110 Феб освящает мой прах звуками лиры своей».

Лучше, однако, сама схорони меня, Эльзула, первым,

Ибо совсем не мила будет мне жизнь без тебя.

9. К Эльзуле, забывающей о древних и святых нравах Германии

Эльзула, что ты свои огрузила жемчугом руки,

И оковала персты в столько колец золотых,

Гордо с надменным лицом выступаешь в пурпурной одежде,

Вычурно взбив волоса в тягость своей голове —

Точно как у совы, Никтимены, дочери Ночи,

Той, которая спит в блудных объятьях отца.

На чужеземный манер ты клонишься в гибких движеньях,

Ради которых звучат медь и сверленый самшит,

Не устаешь ты менять на бесстыдном теле одежды,

10 Вырез которых открыл млечную шею и грудь,

Целые дни напролет о вечернем хлопочешь обеде,

И не страдают твои голени от беготни.

Сколько ты будишь в моем кипящем сердце страданий,

Всем угождая твоим полным соблазна лицом!

Вечно я в страхе слежу за тем, что иные нахально

Гладят тебя по бедру, в губы хотят целовать,

Вижу, как грубо они касаются ягодиц круглых,

Или бесстыдной рукой тискают крепкую грудь,

И подавляю с трудом в душе встающую ярость,

20 Чтоб не избить тебя всласть по белоснежным щекам!

Мало того, ты свой ум смущаешь бешеным Вакхом,

И, заплетаясь, язык борется с крепким вином.

Вина и кости оставь, недостойные девушек чистых,

Воротником привыкай пухлую шею скрывать!

Прятаться в доме учись, не сиди у окон открытых,

Нехорошо, если ты станешь гулящей на вид, —

Ибо подобно тому, как птицы, вертя головами

Вправо и влево, дают знак, что покинут гнездо,

Так игриво блуждающий взгляд у ветреных женщин —