Я встал возле нее на колени. В голове моей крутилиськакие-то вполне достойные обыкновенного смертного мысли, я хотел сказать ей отом, что она должна отправиться вместе с Ники в Италию. Но она ответила мнепрежде, чем я успел открыть рот.

– Слишком поздно, дорогой. Мне уже не по силам такоепутешествие. Болезнь зашла чересчур далеко.

Приступ боли, охватившей стянутую корсетом грудь, заставилее замолчать, и, чтобы скрыть муки от меня, она постаралась придать лицунепроницаемое выражение. В эту минуту она была похожа на юную девушку, а явновь почувствовал, как она слаба, как разрушены болезнью ее легкие, и ощутилскопившиеся в них сгустки крови.

Мозг ее превратился в сплошной океан страха. Ей отчаяннохотелось крикнуть, что она боится. Она хотела умолять, чтобы я оставался рядомс ней до самого конца, но не отваживалась. К своему удивлению, я обнаружил, чтоона страшится моего отказа. Она считала, что я слишком беспечен и молод, чтобыпонять ее.

Это было ужасно.

Я даже не помнил, как оторвался от нее, но вдруг осознал,что хожу из угла в угол комнаты. В моем сознании отпечатывались какие-тосовершенно незначительные детали: играющие нимфы на расписном куполе потолка,позолоченные ручки на высоких створках дверей, оплавившийся воск, сталактитамизастывший на свечах, которые мне хотелось сжать и раскрошить в руках. Убранствокомнаты показалось мне отвратительно вычурным. Возможно, и ей здесь тоже ненравится? Быть может, она мечтает вернуться обратно в лишенные каких-либоукрашений каменные покои замка?

Я продолжал думать о ней так, будто впереди у нее было еще«завтра, завтра и завтра…» Я оглянулся и взглянул на ее все еще величественнуюфигуру. Она сидела, крепко вцепившись руками в подоконник. Небо за окном совсемпотемнело, и теперь на маленьком треугольнике ее лица играли отблески другогосвета – городских огней и фонарей проезжавших по набережной экипажей.

– Почему бы тебе не поговорить со мной? Почему бы нерассказать, как все случилось? Ты сделал нас бесконечно счастливыми. – Язаметил, что даже слова причиняют ей боль. – Но как живется тебе? Тебесамому!

Думаю, что в тот момент я готов был обмануть ее, излитьпотоки лжи, рассказать о своем довольстве и благополучии. Мне уже не разприходилось обманывать смертных с поистине бессмертным мастерством. Я готов былговорить и говорить, тщательно обдумывая каждое слово. Но в наступившей тишинечто-то вдруг изменилось.

Не думаю, что я молчал более минуты, но за это время внутрименя все перевернулось, словно произошло таинственное превращение. На мгновениепередо мной открылась одновременно прекрасная и ужасная возможность, и в ту жесекунду я принял решение.

У меня не было ни плана, ни готовых слов. Более того, еслибы в тот момент кто-то спросил меня, действительно ли я собираюсь это сделать,я бы решительно все отрицал, говоря, что у меня и в мыслях не было ничегоподобного, не такое уж я чудовище, чтобы… Однако выбор был сделан.

Я понял нечто очень важное.

Она не проронила ни слова. Ее вновь охватили страх и боль.Но, не обращая внимания на муку, она встала с кресла.

Я видел, как соскользнул укрывавший ее плед, как онаприближается ко мне, и знал, что должен остановить ее, однако не сделал этого.Она протянула руки, хотела обнять меня, но внезапно, словно от сильного порываветра, отпрянула назад.

Она попятилась по ковру, споткнулась о кресло и рухнула,ударившись о стену. Она застыла на месте, но на лице ее не было страха, хотя яслышал, как лихорадочно бьется ее сердце. Удивление мгновенно сменилосьабсолютным спокойствием.

Не помню, о чем я тогда думал, и думал ли вообще. Янаправился к ней так же решительно, как до того она направлялась ко мне.Внимательно следя за ее реакцией, за каждым движением, я подходил все ближе иближе, пока не оказался так же близко, как стояла ко мне она, прежде чемотшатнуться. Она всматривалась в мои глаза, в мое лицо, а потом вдруг протянуларуку и дотронулась до моей щеки.

«Не живой! – услышал я ее безмолвный вскрик. – Онизменился, но он не живой!»

Я мысленно ответил, что она не права. А потом мысленно жеразвернул перед ней множество картин и видений, рассказывающих о моемтеперешнем положении и образе существования: отрывочные фрагменты ночной жизниПарижа, ощущение лезвия, беззвучно рассекающего мир…

Она с шумом выдохнула. Когтистая лапа боли вновь схватилаее. Она сглотнула и крепко сжала губы, чтобы не дать вырваться крику, но вместес тем буквально обожгла меня пристальным взглядом. Теперь она понимала, чтонаше общение происходит не на уровне чувств, но на уровне мыслей.

– Рассказывай же, – требовательно произнесла она.

Я не стал спрашивать, что именно она хочет услышать. Вместоэтого я подробно рассказал ей свою историю. О том, как был похищен проникшей внашу комнату через разбитое окно таинственной личностью, следившей за мной втеатре, о башне и обмене кровью. Я описал ей склеп, в котором спал, инаходящиеся в нем сокровища, свои блуждания, приобретенные способности и власть,а под конец раскрыл природу той жажды, которую испытывал. Я говорил о вкусе изапахе крови и о том, какие жадность и страсть она во мне пробуждает, об остромжелании, охватывающем все мое существо, о желании, которое может бытьудовлетворено только насыщением, а цена этому насыщению – смерть.

Она перестала чувствовать терзавшую ее боль. Казалось, чтоживыми в ней остались только глаза, и эти глаза неотрывно смотрели на меня.Опасаясь, что не сумел объяснить ей все до конца, я обнял ее и медленноповернулся так, чтобы свет от фонарей проезжающих за окном экипажей падал прямона мое лицо.

По-прежнему не отводя взгляд, я взял с подоконникасеребряный канделябр и сжал его пальцами, согнув и превратив в бесформенноепереплетение изгибов и спиралей.

Свечи упали на пол.

Глаза ее закатились. Она вновь отшатнулась от меня и,скользнув по стене, вцепилась в край балдахина. На губах ее выступила кровь.

Она зашлась в беззвучном кашле, и кровь хлынула из легкихпотоком, заливая пол возле кровати, в то время как мать, склоняясь все ниже иниже, опускалась на колени.

Взглянув на дурацкое серебряное месиво, по-прежнему зажатоев руке, я уронил его на пол. Я смотрел, как она пытается справиться с болью ине упасть в обморок, как неестественно медленными, будто у пьяного, движениямивытирает с губ кровь, я видел испачканные простыни… Но тут силы ее иссякли, иона рухнула на пол.

Я продолжал стоять над нею. Я смотрел на нее и думал о том,что сиюминутная боль ничто в сравнении с теми обещаниями, которые я сейчасдавал ей. Мною не было произнесено ни слова, поток речи был безмолвным, так жекак и мои вопросы, не сравнимые ни с какими другими, когда-либо заданнымивслух: