Наверное, в тот момент я действительно верила в то, чтоговорила. Есть дело, мне предстоит в нем разобраться и всем воздать позаслугам, если получится. Только и всего. Но где-то в глубине души меня ужегрызла и мучила мысль, что вот появился Лукьянов, и я готова забыть, кто он ичто он. И прав был Тагаев, когда говорил: стоит возникнуть личному интересу, исправедливость по боку. Все мы продажны, просто у каждого своя цена. Выходит,моя цена — Лукьянов. «Чушь», — утешала я себя, не особо себе самой веря.Зато знала другое: за свои слова придется платить, когда-то я сказалаЛукьянову: «Я люблю тебя, я умру за тебя». Я сказала, а теперь слово надодержать, иначе грош ему цена, иначе грош цена всему, во что я верю.

Ох, как хреново было на душе, сплошной классицизм, ей-богу,когда ум с сердцем не в ладу и чувства с долгом. А кому я, собственно говоря, должна?Деду? Его электорату? Тогда кому? «Перестань молоть вздор, — одернула ясебя, садясь в машину. — Просто делай то, что и так намеревалась сделать,а дурацкие мысли засунь куда подальше». Но не получалось. И чем больше ядумала, тем больше была самой себе противна.

Возвращаться домой мне не хотелось. Я заглянула в первыйпопавшийся бар и просидела там часа два, выпила мартини и попыталась смотретьна жизнь легко и с оптимизмом, пока не поняла простую вещь: слова сами по себеничего не значат, ни мои, ни чужие. Я любила Лукьянова, хуже того, я его исейчас люблю. И я не хочу, чтобы ему свернули шею, хоть он этого и заслуживает.А коли так…

— Полное дерьмо, — пробормотала я, отодвигаярюмку, расплатилась и поехала домой.

Ложиться спать было бессмысленно, все равно не усну. БезСашки квартира казалась чужой, неуютной, и я бестолково бродила по ней,насвистывала модный мотивчик, перекладывала какие-то вещи, пробовала читатьлюбимый словарь, но через полчаса зашвырнула его в угол, а потом, выключивсвет, таращилась в потолок и изводила себя все теми же мыслями.

Часа через два я услышала наверху шорох. Третий этажпустовал, и наличие там какой-то жизни меня насторожило. Я села, не включаясвет, и стала ждать, что будет дальше. Первыми на ум пришли шустрые ребята:усомнившись в моих словах, они вполне могли проверить квартиру или устроить мнедопрос с пристрастием. Я зло чертыхнулась, вспомнив, что у меня нет дажегазового баллончика, чтобы с честью отстаивать свободу и независимость. Надобудет заехать к Лялину и выпросить пушку. При одной мысли об этом меняпередернуло, оружие я терпеть не могла, потому что дважды мне пришлось имвоспользоваться, и это были далеко не самые лучшие страницы моей жизни. Есличестно, очень хотелось забыть об этом, но, как всегда, не получалось.

Я вытянула ноги на соседнее кресло, настороженноприслушиваясь. Прошло минуты две, прежде чем я смогла различить шаги. Кто-тоосторожно спускался по лестнице. Потом тишина и вновь шаги. Я надеялась увидетьТагаева, потому что он был все-таки предпочтительнее шустрых ребят, или, кпримеру, Деда, хотя совершенно непонятно, с какой стати ему прятаться наверху,но тут Лукьянов сказал:

— Это я. — Чему я не удивилась. Правда его яожидала увидеть меньше всего, он представлялся мне разумным парнем, но зачастуюнаходил нестандартные решения. Явиться сюда, надо полагать, из их числа.

Он прошел к креслу и щелкнул выключателем настольной лампы.Когда свет вспыхнул, я зажмурилась и не торопилась открывать глаза.

— Извини, что начинаю с банальностей, — вздохнулая, — но появляться здесь плохая идея.

— У меня полно плохих идей, — ответил он, а янаконец взглянула на него.

Он сидел в кресле в двух шагах от меня. Внешне он ничуть неизменился, иногда он носил очки, но сейчас нет. Приятное лицо, пожалуй, дажекрасивое, если бы не глаза, их выражение мне никогда не нравилось. Он могсмеяться, злиться, выражать недовольство, но глаза оставались равнодушными,раньше это меня пугало, а теперь, как ни странно, успокоило. Не знаю, что бы япочувствовала, будь у него глаза загнанного зверя. Жалость? Возможно. Оннаверняка знает, что из его ситуации нет выхода. Только бегство, но и оносомнительно. Он это знал и был спокоен.

— Я говорила, что ко мне наведывались некие шустрыеребятишки? Очень интересовались, где ты, — сказала я, потому что молчаниекак-то угнетало.

— Да, — кивнул он.

— Поэтому ты и пришел сюда?

— Меня никто не видел, об этом можешь не беспокоиться.И я скоро уйду.

— Непонятно, зачем ты вообще пришел, — развела яруками. — Все, что я хотела тебе сказать, я уже сказала.

— Я не сказал…

— И ты считаешь, мне стоит тебя послушать?

— А ты считаешь, нет?

— Конечно, считаю. Я собираюсь разобраться в том, чтопроисходит, а твои комментарии мне ни к чему.

— То есть ты мне не веришь?

Я засмеялась, так мне было весело.

— Странно, правда? — съязвила я, когда мне надоелосмеяться.

— Ты обещала засадить меня в тюрьму, — вроде бы неслушая, продолжил он. — Или пристрелить, если я еще раз появлюсь здесь.Вот я здесь.

— Если у тебя тяга к суициду, мучиться недолго. Выйдина улицу, и ты, считай, покойник.

— Я мечтаю дожить до глубокой старости. Сейчас меняинтересует, почему ты не сдала меня этим парням или своему дружку Вешнякову.Ведь могла, верно?

— Это никогда не поздно, — хмыкнула я. —Похоже, я даю слишком много обещаний: то шлепнуть, то посадить, то умереть…Женщины вообще слишком много болтают.

— Только не ты, — покачал головой Лукьянов.

— Скажи-ка лучше, на кой черт ты явился?

Он откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и прикрыл веки,сразу став похожим на преуспевающего менеджера, который коротает вечер передтелевизором. Жаль, очки не надел для полноты образа.

— Это очень непросто объяснить, — ответил он,когда я и думать забыла о своем вопросе. — Иногда человек живет и что-тоочень важное оставляет на потом. Завтра скажу, завтра сделаю… У тебя так небывает? — спросил он.

— Сколько угодно, который год собираюсь выйти замуж, аВешняков пятую зиму подряд мечтает покататься на лыжах.

— И что?

— Ничего.

— Тогда ты меня поймешь. Когда завтра уже нет,торопишься что-то сделать сегодня.

— Сегодня на лыжах бесполезно. И замужпоздновато, — на всякий случай предупредила я.

Он покачал головой.

— Шутишь ты по-прежнему паршиво.