его одного томила эта тяга к «загранке», традиционная для наших писателей. Когда после проклятой дуэли Дантеса выслали за рубеж, Тютчев мечтательно произнес: «Пойду-ка да и убью Жуковского».

Меньше требований к жизни, и вы спасены.

Главное – найти формулу, а там – можете пускаться во все тяжкие. Франсуа Мориак был против объединения двух Германий. «Я так люблю Германию, – сказал он, – что хочу, чтоб Германий было возможно больше».

Функционер весьма своеобразно цитирует Гоголя: наша партия – вовсе не дама, приятная во всех положениях.

Демократические процедуры в тоталитарной среде как кислородная маска, продлевающая ей жизнь.

Читаешь воспоминания современников о Гейне и – в который раз! – убеждаешься: его иронический кураж был последней защитой беззащитной души.

Некоторый вкус, чувство ритма, относительная способность к анализу, азарт трудоголика – вот и все, что дала мне природа как литератору. Было, впрочем, еще немало южного, постепенно выцветшее на севере. Любовь к работе и одиночеству – единственное, что выручало.

Какое дрянное слово «бдительность»! Но, подсознательно сторонясь его, в двадцатом столетии проморгали Ленина, Сталина и многих других.

Человек с вызывающе интеллигентной внешностью внутреннего эмигранта.

Гете, демиург немецкого духа, сказал однажды Эккерману: «Какое своеобразное явление – национальная ненависть!» Очень, очень своеобразное.

Чем больше углубляешься в спиритуалистические дебри, тем большую цену имеют бытовые приметы. Они – опоры воздушного замка, причем придают ему не одну убедительность, но – что еще важней – обаяние.

Всю жизнь на меня кричали и топали ногами. Сначала власть имущие, теперь рокеры. Куда деться, Господи, куда податься?

Интерлюдия

Маленький Дима Проц прислал стихи: «Заглянул в палатку, а в палатке – никого». А вот и другие: «Упряжка оборвалась, собаки в лес убежали». Грустные начала недописанных строф. Но какая устойчивая мелодия! Не знаю почему, но сразу вспомнились стихи Бо Цзю И: «Скоро стемнеет, пора уходить, Я монастырь покидаю. До уходящей под горку тропы В путь провожает учитель. Мне уже семьдесят минуло лет, Учителю – за девяносто. Знаем мы оба: на этой земле Свидеться вновь не придется». Пронзительный китайский секрет: две-три малозначащие вроде подробности и внезапное, бьющее по сердцу озарение. Как смог ребенок понять этот секрет?

«И ночей наших пламенных чадом», – клянется Ахматова. От пламени остался лишь чад.

Вечное выяснение отношений с Западом: «У вас есть что, у нас есть нечто». Самоутверждение бедных родственников.

Точное слово на точном месте – весь секрет литературы. Есть и убеждение Нушича, что талант – в умении родиться вовремя, так сказать, точный дар в точное время. Не знаю. Когда ни родись – все не вовремя.

Попробуйте согласиться с важностью и необходимостью чиновничества, однажды прочитав Франца Кафку: «Оковы страждущего человечества сотканы из канцелярской бумаги».

Предвидение или прозрение – без мистики тут не обошлось. С титанами такое случается. На образ Чацкого Грибоедова, как ведомо, вдохновил Чаадаев. Прошло полтора десятка лет, давно уже погиб Грибоедов, а Чаадаев, подобно Чацкому, которого косвенно он породил, объявлен помешанным, сумасшедшим.

Не хочешь раззнакомиться с книгой – не надо знакомиться с ее автором.

Вера возникла из вдохновения, но люди ее заключили в религию, эту последнюю – в идеологию, и тут уж запылали костры.

«Устами праздными жевал он имя Бога». Нет, только Пушкин мог так сказать. Сколько ныне этих праздножующих! «Жевал он имя Бога» – божественно!

Прощаясь, люди все же добреют. Умер спортивный репортер, не пробившийся за всю свою жизнь даже на суконные полосы усыпительного «Советского спорта». В каких-то ведомственных изданиях печатал трехстрочные информации: «Эстафету выиграла команда общества „Трудовые резервы”» или «Со счетом 2:1 спартаковцы победили „Торпедо”».

И появляется некролог: «Всегда будем помнить его отточенные, яркие, живые статьи». Не знал я его, никогда не видел – сам не пойму, отчего так грустно. Мир твоему праху, бедняга. В конце концов, все едино, Цвейг с трепетом вспоминал Гуго фон Гофмансталя – вот кто был, по его убеждению, гений, а кто, кроме нескольких филологов, знает это чужое имя?

Когда государство слишком крепко обнимает писателя, он с изумлением вдруг открывает, как тяжелы эти каменные десница и шуйца – и испускает свой божий дух.

Свифт сам позаботился об эпитафии, начертанной ныне на его могиле. «Негодование больше не терзает его сердца». В этот миг покойник проговорился – должно быть, втайне мечтал о покое. Утомительно бичом Ювенала исправлять человеческое несовершенство.

В торжественном хоре могучих басов и драматических баритонов остерегающе прозвучал диссонирующий тенорок юмориста.

«Если зритель не идет, то его уже не остановишь», – говаривал старый импресарио.

Известный певец Иосиф Кобзон, собрав артисток-пенсионерок для благотворительной акции, обещает им щедрую поддержку руководимого им фонда и на прощание исполняет в высшей степени трогательную песнь, известную еще нашим прабабушкам: «Артистка сделалась больна… Подайте милостыню ей…» Гости растерянно переглядываются. «…Старушка нищая стоит… Подайте милостыню ей…» – проникновенно поет Кобзон. Ветеранши вежливо аплодируют.

Быть веселым – обязанность человека, быть смешным – судьба человечества.

Опасно так часто думать о смерти, но что тут поделаешь – крест профессии. Ян Парандовский точно заметил: «Смерть – огромное событие в жизни писателя».

Фонетическое звучание сплошь и рядом определяет судьбу понятия. Либерал – вполне благородное слово, а на слух и жирно и вызывающе, есть нечто комически пародийное.

Владимир Соллогуб назвал свои мемуары «старческими разговорами о том, что было, так как в будущем ничего предвидеться уже не может». Так это обычно бывает – вспоминают, когда ничего не ждут и ни на что уже не надеются.

Сколь ни странно, но у меня эта склонность оборачиваться, воскрешать «то, что было», обнаружилась еще в юные годы, когда я все связывал с завтрашним днем. Видимо, чувствуя неудобства от избирательности своей памяти, Соллогуб с сожалением отозвался о «рассыпчатости воспоминаний». Не ощущая ли эту опасность еще на подсознательном уровне, с молодости ведешь дневники?

И брел маргинал по своей обочине, уныло мечтая стать центром вселенной.

Итальянский писатель Джузеппе д’Агата сказал мне, что его привлекает мой «иронический склад ума». В этот миг я мысленно восхитился его подкупающим простодушием.

Побывал на «Вальпургиевой ночи». Никто не умеет так органично и так естественно сопрягать несочетаемые понятия, как умеет Венедикт Ерофеев. В особенности очаровательны романтизированные клише.

Политическая бюрократия всегда нуждается в «идейной» обслуге – интеллектуальные холуи могут спокойно планировать жизнь – они постоянно будут востребованы.

У советского way of life есть и бесспорное преимущество,