Крик, который испустила Мария, заставил содрогнуться еетело, до этого недвижно лежавшее на кровати, но она еще успела увидеть, чтостилет дрогнул и вонзился в левую руку барона… и тут же Мария открыла глаза.Толстое, краснощекое, добродушное и перепуганное лицо склонялось над нею.

– Вы… живы? – спросило оно как бы с изумлением; а потоммаленькие глазки вдруг радостно засияли: – Мне удалось спасти вас, удалось!..

Такая самонадеянность отчего-то показалась Марииоскорбительной, но она ничего не ответила, она снова закрыла глаза, провалиласьв мягкий, как подушка, обморок, еще расслышав последние слова доктора:

– Теперь, слава богу, есть небольшая надежда вернуть ее кжизни!

И Марии показалось, что это были самые неприятные и горькиеслова, слышанные ею когда-либо.

Но что поделаешь?! Утраченное здоровье медленно, но верно возвращалось,и скоро Мария стала находить в жизни даже небольшие радости: ее комната всегда,несмотря на зиму, была убрана цветами – по совету доктора, как пояснилахорошенькая сиделка Анна-Полина из монастыря Св. Женевьевы.

Мария, услышав такое, подавила вздох разочарования. Наивнобыло предполагать, что это окажется знак внимания барона; в конце концов, тастрашная сцена была не чем иным, как бредом, болезненным видением; наивнопредполагать, что барон намеревался из-за чего-либо лишить себя жизни. Темболее из-за ненавистной жены!

* * *

Пришел январь, а зимы не было и в помине. Однако во всехкомнатах беспрерывно пылал огонь в каминах, Мария только радовалась теплу,однако иногда с недоумением и тоскою поглядывала на чистые стекла окон: дома вэту пору лютый мороз, все завалено снегом, снег сеется, сеется с небес снова иснова. Воют ветры в полях, словно волки в лесах, а на окнах цветут диковинныебелые цветы.

А потом началась и весна, заявившая о себе появлением фиалоку цветочниц и спаржи у зеленщиков. Пригрело солнце, запели птицы, набухли почкина липах, черневших под окном Марии, – и она поверила, что и впрямьвыздоравливает.

Евлалия Никандровна не оставляла племянницу своим вниманием.Как-то раз, в порыве родственных чувств, она даже посулила представить Мариюпри дворе, минуя Корфа: из всех ambassadrices только супруга посла могла бытьофициально удостоена такой чести, а жены прочих дипломатических агентов – какповезет. Если барон желал бы видеть свою жену никому не известной затворницей,то Мария этого никак не желала. О нет, ее вовсе не привлекала светская суета,ибо придворная жизнь – это навеки затверженный менуэт, в котором избави божеисказить фигуры! И лезть пред «светлые царевы очи», пусть даже это очи французскихмонархов, она тоже не хотела, однако тетушкины рассказы о короле и королевеМария, во всяком случае, слушала с удовольствием.

Побывала она наконец и в доме графини, до смешногонапоминавшем тот, где она останавливалась в Санкт-Петербурге, с тем же гомономптиц и ароматом саше, однако обнаружила, к своему изумлению, что расфранченнаяграфиня, хотя и не была в большой нужде, но вела хозяйство, сильнопоприжавшись. Во всем заметно было напыщенное желание пустить пыль в глаза, носредства были плоховаты, а потому в передней лакеи были в гербовыхпрезатасканных ливреях; в гостиной золоченая мебель местами стояла безпозолоты; хрустальные люстры лишились многих подвесок – ну и так далее; во всемпросвечивало то ли неряшество, то ли скудость. Однако сие не мешало придворнымдамам вовсю бывать у Евлалии Никандровны. Русская графиня, жизнь прожившая воФранции, была интересна тем, что искусилась уже светских удовольствий; онапоняла людей и умела заставить ценить ее достоинства вне зависимости отсостояния средств. Испытав много разочарований, она теперь жила более умом, чемсердцем, при этом оставаясь достаточно женщиной, чтобы со вниманием выслушиватьсердечные тайны и давать дельные советы.

Это не был салон в полном смысле – дамы здесь не исполнялисветские роли, а как бы отдыхали в антрактах.

Порою одной беседы с ними было вполне достаточно, чтобызаполнить зияющие провалы, возникшие в образовании Марии за время ее болезни.Например, она позорно не знала, что уже вышли из моды кринолины, юбки сделалисьменее пышными – и вообще, постепенно становятся модны узкие платья с высокойталией. Вдруг начали переменяться и прически: на висках делали теперь по пучкубуклей мелкими колечками, в виде виноградных кистей.

Гостиная графини Строиловой прельщала досужих дам преждевсего безопасной возможностью вести опасные, но и безмерно завлекательныеразговоры, вроде тех, что у Людовика XVI, оказывается, половина славянскойкрови, ибо он родился от матери-польки, Марии Станиславовны Лещинской. Этооткрытие изумило и обидело Марию, ибо, на ее взгляд, у короля была самаянеказистая внешность, какую только можно себе вообразить; тетушку же исобиравшихся дам более всего забавляло, что король, несмотря на «шляхетскийгонор», далеко не сразу сумел доказать королеве мощь своего скипетра; и хотя к1784 году у императорской четы было уже двое детей, тема мужского бессилиякороля и неудовлетворенности королевы продолжала всячески мусолиться, говоряпо-русски.

Мария, при всем своем уме, была малоопытна, тем паче – вделах изощренной эротики, а потому долго не понимала, почему теткиныподружки-сплетницы не то сочувственно, не то презрительно говорят о дружбекоролевы и княгини Ламбаль.

Так Мария впервые услышала об острове Лесбос и его запретныхиграх, а услышав, содрогнулась. Врата ее души захлопнулись перед всемипопытками графини Евлалии и ее приятельниц навязать ей свою дружбу.

Выходило, Мария снова погружалась в одиночество – в своебесполезное, никому не нужное и не интересное одиночество!