Берлин, 1922

Федор впервые в жизни очутился за границей, но посленескольких суток в поезде ему показалось, что он просто вернулся в прошлое, вбольшой европейский город, такой, каким была Москва до семнадцатого года.Чистые ровные улицы, автомобили, трамваи, велосипеды, хорошо одетые прохожие,женщины в шелковых чулках и туфельках, мужчины в начищенных ботинках, с гладковыбритыми лицами. Кафе, магазины, банки. Запах бензина, духов, угольного дыма.Из булочной пахло горячим хлебом, из мясной лавки — мясом, из пивной — пивом. Всоборах звучала месса, в танцевальных зальчиках — джаз. В домах работали лифты,канализация была исправна. Вечером зажигались фонари на улицах и лампы в окнах.Ни одного разбитого окна. Никто не грыз подсолнухи, не плевал на тротуар, несправлял нужду во дворах и парадных.

Ко всему прочему, тут было теплее, чем в Москве, никакогоснега, и солнце к полудню пригревало уже по весеннему.

Потом, немного привыкнув, он стал замечать очереди запособием по безработице и бесплатным супом. Роскошь готики и барокко,продувной, холодный простор площадей, уют проходных дворов, отделанных мелкойкерамической мозаикой, особенный прусский дух порядка и внешнейблагопристойности во всем, даже в модном авангардном искусстве, даже в нищете иразврате.

Германия проиграла войну и переживала далеко не лучшие своивремена. Унизительный Версальский мир, падение марки, рост цен, экономическийкризис, настолько серьезный, что из-за него в стране было объявленочрезвычайное положение. Но этот упадок по сравнению с тем, что творилось вРоссии, казался процветанием, образцом благополучия.

«Они проиграли войну. А что случилось с нами?» — думал Федорв первое свое берлинское утро, за завтраком в маленьком пансионе наДоротейштрассе, в районе Тиргартен.

На дверях номеров висели объявления с просьбой не выставлятьна ночь в коридор обувь, поскольку ее сохранность не может быть гарантирована.Белье на кровати оказалось ветхим, с аккуратными заплатами, но идеально чистым.

В просторной столовой на стенах висели маленькие натюрмортыс фруктами и заячьими тушками и огромный, в толстой золоченой раме, парадныйпортрет усатого кайзера Вильгельма. Этажерки, комоды, буфетные полки былинакрыты кружевными салфетками, повсюду статуэтки, шкатулки, вазочки, горшочки сцветами. Кофе подавали в фаянсовом кофейнике, яйцо на серебряной подставке вформе курицы. За соседним столом двое немцев, пожилой, с аккуратной седойшевелюрой, и помоложе, с глянцевой лысиной, говорили, что Германия катится впропасть, катастрофа неизбежна.

— Я верю только военным, Людендорфу, — заявил лысый.

— Военные проиграли войну. Людендорф не поднимет курс марки,— возразил пожилой.

— Зато он поднимет национальный дух, — лысый взял нож иловко, одним ударом, отсек верхушку яйца.

Федор перестал цокать по скорлупе ложкой, попробовалповторить трюк немца, но сшиб яйцо на пол вместе с подставкой.

— Национальный дух не превратит маргарин в масло, суррогат вкофе, а сахарин в сахар, — проворчал пожилой.

Только тут Федор заметил, что на булочку действительнонамазан маргарин, а кофе суррогатный, с приторным горьковатым привкусомсахарина.

После завтрака он отправился пешком по набережной Шпрее.Контора фармацевтической фирмы, в которой он должен был закупить лекарства длякремлевской аптеки, находилась на Халлерштрассе. Судя по карте, совсемнедалеко. Он не надел тяжелое драповое пальто, вышел в одном пиджаке. Былозябко, но не холодно. Выглянуло солнце. Влажный ветер гнал рваные облака. Вречной воде отражались дрожащие голые ветви деревьев, и сквозь них плылиотражения облаков. Прохожих было мало, иногда с мягким резиновым шорохом проезжаливелосипедисты.

Федору нравилось шагать по ровным чистым панелям. Ни однойлужи, хотя ночью лил дождь. Так сладко спалось под звук этого дождя, в уютнойкомнате пансиона, под невесомой периной. Отпустило наконец нервное напряжение,которое изматывало его в поезде. Он подумал, что с этой первой ночи в чужойстране, в незнакомом городе, начался какой-то новый этап для него. Страницаперевернулась. Поменялся узор судьбы. По набережной Шпрее шагал новый Федор,более зрелый, спокойный, уверенный в своих силах. Он решил, что сразу послевстречи с таинственным князем Нижерадзе отправится в какой-нибудь большоймагазин одежды, купит себе джемпер, куртку, теплый шарф, а главное, удобныеботинки.

Бокий, выдавая ему под расписку солидную сумму в немецкихмарках, сказал:

— Это на твои личные расходы. Еда, жилье. Возможно, придетсясъездить еще в какой-нибудь город. Купи себе приличную одежку, обувку. Нескупись. Ты должен выглядеть респектабельно.

За медикаменты деньги переводились отдельно, через банк, побезналичному расчету. Все наличные марки принадлежали Федору, он мограспоряжаться ими по своему усмотрению.

Постепенно мысль о ботинках затмила все. Новые штиблетытерли. В поезде разносить их не удалось. Федор не мог прогуливаться повагонному коридору, он старался не вылезать из купе, чтобы лишний раз невстречаться с Радеком.

Пятки горели, он чувствовал, как вздуваются пузыри. Сбавилшаг, стал прихрамывать, наконец остановился у парапета, закурил. Судя по карте,идти осталось совсем немного. Но каждый шаг был пыткой.

Солнце спряталось, вода в Шпрее показалась мутной и грязной,прямо над головой, на ветке молодой облетевшей липы, хрипло, зло, словнопроклиная кого-то, раскаркалась ворона.

«Не кого-то, а меня она проклинает, — подумал Федор, — зачемя вру себе? Угрозы Радека не пустой звук. Если я не позвоню по номеру, которыйон мне дал, меня убьют. Если позвоню, все равно убьют, либо люди Радека, кактолько получат информацию, либо потом, в Москве, расстреляют за предательство.Но пока я не узнаю, что это за информация, все равно не смогу принять никакогорешения. Сначала надо понять, о чем речь, потом я обязательно что-нибудьпридумаю. Главное — дойти до аптечной конторы».

Ворона все каркала. Подняв голову, Федор увидел ее. Чернаякрупная птица смотрела на него сверху блестящими умными глазами.

«Если сейчас замолчит и улетит, я справлюсь и выживу. Еслинет, я погиб», — загадал Федор.

Он изо всех сил тряхнул тонкий ствол, крикнул: «Пошлапрочь!»

Ворона сорвалась, тяжело хлопнула крыльями, улетела, нопродолжала каркать на лету, еще громче и страшней.

— Противные птицы, я тоже их не люблю, — произнес рядомтяжелый глубокий бас по русски, с сильным кавказским акцентом.

Федор оглянулся. Позади, в двух шагах от него, стоял плотныйусатый мужчина в черном пальто и круглой барашковой шапке. Усы были чрезвычайнопышные, угольно черные, с тонкими серебряными нитями. Кончики торчали вверх.Большие, навыкате глаза смотрели на Федора в упор, не моргая. Под глазамивисели мешки в красноватых прожилках, лицо выглядело несвежим, отечным, какпосле крепкой попойки.