Кожаный глухо матерился, пытался развернуться, вырвать руку.Кружку он выронил, вода пролилась, сапог его заскользил по мокрому полу, онпотерял равновесие.

— Да возьмите же его, нет сил держать, или я вывихну емусустав, — сказал Михаил Владимирович.

— Товарищ Уфлис, — спросил один из чекистов, мальчик нестарше восемнадцати, — что нам делать, товарищ Уфлис?

— Это контрреволюция, мать твою! Шлепни гада! Пли! —прохрипел Уфлис.

Он бы вырвался, но осмелевший фельдшер схватил его за левуюруку. Сестра кинулась к двери, чтобы вызвать больничную охрану, однако чекистыпреградили ей путь.

— Сию минуту отпустите товарища Уфлиса! — крикнул второй,постарше. — Вы за это ответите!

— Чем мы занимаемся? Тут человек истекает кровью, надо срочнооперировать, а приходится усмирять пьяного негодяя, — сказал МихаилВладимирович, — отпустим его, он станет драться.

— Не стану, — прохрипел Уфлис, — не трону вас, обещаю. Ноесли не спасете ее, я вас убью.

Михаил Владимирович отпустил его руку, ни на кого не глядя,подошел к раненой. Она была в сознании, но пульс едва прощупывался.

— Больно. Дайте пить, пить, — повторяла она и облизывалабелые сухие губы.

— Готовьте третью операционную. Нужен рентгеновский снимок,но времени нет. Мы ее теряем.

В приемный покой вошли Бокий, Редькин, с ними трикрасноармейца из больничной охраны.

Михаил Владимирович поздоровался и спросил:

— Где вы были раньше? Я же просил не пропускать сюда никогос оружием.

— Глеб, они не давали ей пить, она просила воды, они недавали, нарочно, а твой хваленый профессор мне руку вывихнул, тут в госпиталебелогвардейское гнездо, это заговор, — сказал Уфлис.

— Лучше бы он тебе ее вообще оторвал. Йозас, ты кретин. Приранениях в живот пить нельзя. Все, мое терпение кончилось, ты арестован.Уведите его!

Пока Михаил Владимирович готовился к операции, Тюльпановуспел рассказать свистящим шепотом, что чекист Уфлис прославился своимизверствами в Крыму, вместе с Белой Куном и Землячкой пытал и расстреливал сотнилюдей, женщин, детей, стариков. Он маньяк и садист.

— Меня просто парализовал страх, и фельдшера, и сестру. А вывот не знали, кто он, и смело бросились в бой. Карасева Аделаида, раненая,любовница его, тоже, между прочим, участвовала в расстрелах и пытках. ЧекисткаАда, зверь в прелестном женском обличии. Вот вы потом непременно поговорите отаком безобразии с Владимиром Ильичем, кого держит в своем аппарате ФеликсЭдмундович.

— А что ж сами не поговорите? — спросил профессор.

— Куда мне! Из всех докторов Владимир Ильич только васодного теперь слушает, вам одному доверяет.

Тюльпанов покашливал, вздыхал, напряженно топтался рядом,пока Михаил Владимирович мылил руки. Он явно хотел сказать что-то еще, но нерешался. Сестра Лена Седых принялась завязывать на профессоре многочисленныетесемки.

— Да, вот что, — изрек наконец Тюльпанов, — я, с вашегопозволения, на этот раз присутствовать не буду. Голова побаливает. Нервы совсемникуда, знаете ли, сильно переживаю, если больные мрут на столе. Сразу давлениеповышается, тахикардия. А тут у нас случай, сами понимаете, фактическибезнадежный. Ну-с, желаю удачи.

— Боится Уфлиса. Вдруг летальный исход? — шепнула на ухопрофессору Лена.

В операционной все было готово. Валя Редькин начал своюработу. Золотая луковица покачивалась перед лицом раненой, голос звучалспокойно и ласково.

— Ада, у тебя ничего не болит, тело тяжелое, расслабленное,ты хочешь спать, тебе не нужно бороться со сном, сон целебный, глубокий. Один,два, три. Я досчитаю до ста, и ты заснешь. Веки тяжелеют, слипаются, дыханиеровное. Четыре, пять, шесть. Сосредоточься на маятнике. Ада, твои сосудысужаются, берегут, не выпускают кровь.

— Кровь, — тихо повторила Карасева.

— Семь, восемь, девять. Ни о чем не думай, ничего не бойся.Десять, одиннадцать, двенадцать. Дышим вместе. Медленный глубокий вдох. Легкиенаполняются воздухом. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Выдох. Ты качаешьсяна волнах. Вода прохладная, нежная. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Морезабирает боль, утешает, баюкает измученное тело.

— Тело, — повторила Карасева.

Глаза ее закрылись, анестезиолог проверил болевые рефлексы исообщил, что они отсутствуют. Пульс ровный, хорошего наполнения.

Валя убрал луковицу, продолжал говорить и считать, все тише,невнятней.

— С Богом, — сказал Михаил Владимирович.

Только зажав несколько крупных брюшинных вен, удалосьостановить кровотечение. Пуля застряла в брюшной полости, у ворот селезенки.Сама селезенка не пострадала.

— Повезло, — прошептала сестра Лена Седых, — авосьвыкарабкается.

В следующее мгновение торсионный пинцет едва не выпал из ееруки. По операционной пополз странный звук, глубокий гул. Он был вовсе негромкий, но такой жуткий, что на лбу сестры выступил холодный пот, а отдыхавшийв углу анестезиолог Иван вскрикнул: «Господи, помилуй!» — и перекрестился.

Гул издавала раненая, он не имел ничего общего счеловеческим и тем более женским стоном. Казалось, внутри нее вибрирует басоваяструна гигантского музыкального инструмента. Михаил Владимирович почувствовал,как дрожит тело раненой. Сначала он подумал, что эта дрожь мерещится ему, норядом раздался испуганный шепот Лены:

— Судорога?

— Нет. Не похоже. Какая-то вибрация, — пробормоталпрофессор.

Гул продолжался, монотонно, уныло, на одной басовой ноте. Кнему присоединился тихий мерный звон инструментов в лотке.

— Землетрясение, что ли? — с нервным смешком спросила Лена.

— Тяжелый грузовик под окнами проехал, — робко предположилИван.

Михаил Владимирович на мгновение оторвал взгляд отоперационного поля, увидел глаза над белыми масками, понял, что никто не веритв утешительные версии землетрясения, грузовика. Никто ничего не понимает, ивсем страшно.

Пулю никак не удавалось извлечь. У профессора ныла праваярука, слишком долго и сильно пришлось держать запястье Уфлиса. Пуля ускользала,пряталась в рыхлых тканях брюшины, опять выныривала, словно дразнила. Краемглаза профессор заметил, что Валя побледнел до синевы. Он был без марлевоймаски. Лицо его осунулось, постарело, глаза запали. Он выглядел хуже, чем послеработы с Линицким, значительно хуже. У него таяли силы, но он продолжалговорить, все также медленно, нараспев.