В темя легонько клюнуло. Он застыл, в голове пронеслисьтабуны мыслей всяких-разных, но больше не били, он рискнул приподнять голову.Суженный книзу нижний край щита смотрел ему прямо в глаза. Красный, будтовыкован из пурпура, толщиной всего в палец, но в нем чувствовалась каккрепость, так и вес, не всякому богатырю по силе.

– Наконец-то, – прошептал он беззвучно, – ну,родимые боги, подсобите!.. Хотя бы снять, а понесу уже сам, ладно…

Торопливо обвязал свободный конец вокруг пояса. Багровыйсвет снизу пугал резкими бликами, ворох искр проносился мимо с треском, будтогорели его волосы. Если кто вздумает поднять голову… Обмирая от собственнойдерзости, он торопливо ощупал края щита, подергал. Четыре скобы, каждаятолщиной в палец. Попробовать тащить – заскрипит так, что мертвецы вмогилах перевернутся, а стражи наконец поднимут поганые хари…

А что делать, сказал себе. В другой раз можетповезти еще меньше. Двум смертям не бывать, а одной… Подцепил железную дужку,потянул, напряг пальцы. К вели­кому облегчению, подалось неожиданно легко.Дерево, пусть даже мореный дуб, за столетия ослабело, истончилось, железнаяскоба вышла как из мокрой глины.

Он перевел дух, клял себя, чуть не полез обратно, мол,завтра с железным шкворнем! Вторая скоба подалась еще легче, третья чутьскрипнула, он похолодел, но внизу как раз начали похабную песню. Вздохнул и,придерживая щит одной рукой, другой уже уверенно ухватился за последнюю скобу.

Не поддавалась, в багровом трепещущем свете рассмотрел, чтовогнали в сучок, а тот не протрухлявел, держится, один трудится за всех, какбывает и у людей… Обламывая ногти, он поддел наконец, напружинил пальцы так,что вот-вот брызнет кровь, потянул, но скоба осталась на месте, потянул еще,скоба не только осталась, но еще и протестующе взвизгнула, а его осыпалохолодным потом от кончика ушей до пяток.

Крупная капля повисла на кончике носа. Он попыталсяслизнуть, но сорвалась, отяжелев, как груша, переполненная соком. Застыв,услышал снизу голос:

– Черт, птица, что ли… нет, чисто… Дождь, видать,собирается…

Второй голос буркнул:

– Откуда дождь? Последний раз был семь лет тому…

Сейчас увидят, шептал себе Залешанин в страхе. Сейчаснатянут луки, утыкают его стрелами, как дурного ежика. А грохнется прямопосредине костра, вот вам и жареный кабан из сарая…

Голоса побурчали, снова кто-то затянул песню, подхватиливразнобой, а Залешанин все висел, страшась шевельнуть мизинцем. Из двенадцатичеловек ни один не задрал рыло, не взглянул на ночное небо. Понятно, шлемымешают, но все же что за жизнь, если глядеть только в землю? Только свиньи так.Выходит, царьградцы – совсем свинский народ…

Да пусть в землю, напомнил себе зло. Пусть вообще мордамироют землю. Где-то еще есть желуди. А тут еще чуть, еще…

Снова скрипнуло, да так, будто ворона каркнула на другуюворону, укравшую цыпленка раньше ее. Он в тоске прилип к воротам, уже чувствуя,как натягиваются луки, с тетивы срываются длинные стрелы с каленыминаконечниками…

Выждав целую вечность, скосил глаза себе под ноги. Тамдалеко внизу орали песню все так же, передавали бурдюк по кругу, дружный народ,никто никого не объест, точнее – не обопьет, хоть все ворота порушь.

Рубашка гадко прилипла к спине. Мокрый как мышь,с трясущимся сердцем, он чувствовал, как скоба все же подается, вылезаетнехотя, крепкий сук держит цепко, отпускает нехотя, но все же отпускает…

В последний миг скоба подалась совсем легко. Он едвауспел собраться, когда вместе со щитом отделился от стены, перекрутился трижды,как жук на веревке. Пальцы впились в тяжелый щит, едва не вдавившись вистлевшее дерево, как в мягкую глину, к тому же дважды звучно хрястнулся лбом оворота, те вздрогнули, будто ударили тараном.

Кто-то из стражей, похоже, заметил странную дрожь, но протерглаза, снова потянулся к бурдюку. «Ну и лоб у меня, – мелькнула опасливаямысль. – Орехи колоть – понятно, но ворота расшибать… Да что заворота, червяки изгрызли. Дунь – повалятся. Только и того, чтоагромадные…»

Почти не дыша, он исхитрился засунуть щит в мешокза плечами, там уже топорщилось тряпье, чтобы скрыть очертания,вскарабкался к краю ворот, выждал, когда стражи удалились на другую сторону,пробрался по верху стены подальше от освещенного места, спиной ощущалвраждебные взгляды чужих звезд, холодные и колючие, как наконечники чужихстрел, наконец зацепил веревку, спешно спустился, обдирая ладони в кровь, кожаедва не задымилась, а воздух хватал ртом, как рыба на горячей сковороде.

Голоса, казалось, раздаются со всех сторон. Щит поистинекняжеский, легкий и украшенный, нести бы легко, если бы сейчас даже собственныеуши не казались тяжелыми. Он кое-как перебежал освещенное место, перевел чутьдух в тени, затем потащился по улице уже медленно, загребая ногами прокаленнуюза жаркий день пыль, все еще горячую. Кто увидит, пожалеет несчастного, что иночами зарабатывает на жизнь, собирая старые тряпки и рухлядь…

В окнах постоялого двора горел свет. Когда Залешанинподошел к воротам, донеслись крики, песни, удалые вопли. Здорово живут вЦарьграде, подумал с невольной завистью. Гуляют цельными днями. И никтоничего не спрашивает… Весь Царьград – постоялый двор для тысяч народов,где уживаются все. За эти дни он так и не встретил ни единого грека. Одниромеи. А ромеи – не народ, как думают на Руси, а как раз вот эти все,что живут тут, пьют и гуляют, а надо будет – возьмут оружие и будутзащищать эти свои… свое право пить и гулять в богатом граде.

Он бочком прошел через просторные сени, тут их зовут как-топо-другому, дверь в трапезную распахнута настежь, оттуда тянет такими запахамилукового супа, ухи, что голодная судорога тряхнула Залешанина с головы до ног.По краям лестницы наверх сидели двое угрюмых, сыновья хозяина. Залешанин поймалих оценивающие взоры, но парни ничего не сказали. Где-то шлялся ночь, его дело.Лишь бы платил. А если вернулся еще и с полным мешком, уходил спустым! – то будет чем платить и дальше… Да и хоть едва ноги волочит, номорда довольная. Ограбил не бедняка, видно.

Залешанин со ступенек обернулся, сказал умоляюще:

– Ребята, киньте на свободный стол чего-нибудь хоть на одинзубок!.. Хоть жареного воробья.

Парни переглянулись, так и есть, один сказал понимающе:

– Есть жареные воробьи, еще вечером гоготали. И горлопромочить?

– Точно! – воскликнул Залешанин. – Я иссохсякак осенний лист.

Когда он спустился в трапезную, упрятав щит в мешке подкровать, на свободном столе уже стояло огромное блюдо с роскошным откормленнымгусем, а хозяйский сын ставил кувшин с вином. Оглянулся:

– Может быть, бурдючок?

– Нет, в кувшинах лучше, уже знаю. Лучше потом еще принеси…