Я не знаю никакого Карла Майнхоффа".

Москва, сентябрь 1983 года

– Воротынцева, к проректору.

Завуч по воспитательной работе Галина Владимировна стояла вдверях аудитории, чуть склонив голову в пышных пергидрольных кудрях, уперевруки в широкие, обтянутые черной трикотажной юбкой бока. Взгляд ее не предвещалничего хорошего.

– В чем дело, Галина Владимировна? – раздраженно спросилпрофессор искусствоведения, пожилой, маленький, как подросток, с аккуратнойугольно-черной бородкой. – Неужели нельзя было подождать до конца лекции?

– Простите, Иван Геннадьевич, нельзя. Мне сказали, срочно.Воротынцева, давай быстрей, не копайся.

Аудитория молчала, провожая Алису сочувственными илюбопытными взглядами.

– Что случилось? – тихо спросила она в пустом коридоре.

– Не знаю, не знаю, – завуч покачала головой и поджала губы.

– Галина Владимировна, ну пожалуйста, вы ведь знаете.

Они спускались по лестнице на третий этаж. Маленькая,круглая Галина шла впереди, нервно цокала высоченными каблуками. Вдругостановилась и, развернувшись всем корпусом к Алисе, Произнесла страшным шепотом:

– Телега на тебя пришла.

– Какая телега? Откуда?

– Ну ты дурочку-то не валяй, – Галина прищурилась, – у тебячто, совсем мозги съехали?

– О чем вы? Я не понимаю…

– Как к иностранцу ночами в номер бегать – это она понимает,– быстро, одними губами пробормотала Галина. – Как кубинца до полусмерти избить– это она понимает. О господи, и откуда у тебя столько сил? В чем душадержится? Ты боксом, что ли, занимаешься? – Галина развернулась и быстрозацокала дальше вниз по лестнице.

– Каким боксом? Вы что… – прошептала ей в затылок Алиса.

– Моли бога, чтобы из института не вылететь. Это ж«Спутник», международный лагерь, там стукач на стукаче… Тьфу, никаких нервов навас не хватит. И не вздумай… – она запнулась и сделала страшные глаза.

Они уже подошли к кабинету. В маленьком темном предбанникемежду дверьми, обитыми мягким дерматином, Алиса зажмурилась на секунду. Что забред? Оказывается, она до полусмерти избила Фиделя… Смех, да и только. Ну какойидиот это выдумал?

Она тряхнула волосами, прогоняя панический детский страх.Она не школьница. Ей двадцать лет. Они не имеют права лезть в ее личную жизнь.

– Заходи, заходи, Воротынцева.

Проректор был солидным, седовласым, с полным гладким лицом.Маленькие зеленоватые глаза глядели на Алису чуть исподлобья. Посверкивали очкив тонкой серебряной оправе, холеные пальцы вертели ручку «Паркер». Проректорслыл демократом, запросто общался со студентами, знал поименно почти всехстаршекурсников.

Алиса стояла на ковре посреди просторного кабинета. У нее заспиной маячила кругленькая, испуганная Галина Владимировна. В глубине, вогромном кожаном кресле у журнального столика, сидел еще один человек. Алисаникогда прежде не видела его, а если бы и видела – ни за что не запомнила. Нечеловек, а серое, расплывчатое пятно. Костюм стального цвета, редкие бесцветныеприлизанные волосы. Никакое лицо. Совсем никакое. Только в тусклых маленькихглазках было нечто необычное. Взгляд ледяной и пристальный. Когда на тебя таксмотрят, через минуту начинают ныть зубы.

В кабинете повисла тишина. Чтобы немного успокоиться, Алисастала разглядывать сувениры на полке стенного шкафа. Новенькая строительнаякаска. Сахарная голова – конус, обклеенный яркой бумагой с надписью «Бабаевскийсахарорафинадный завод». Огромный окаменевший каравай, обвитый вышитымполотенцем с витиеватыми буквами «Хай живе…». Бронзовый бюстик Ленина. Чутьзапыленный макет Московского Дворца молодежи.

Пауза затянулась. Никто не предлагал сесть ни Алисе, низавучу. Наконец Галина Владимировна не выдержала и равнодушным голосомспросила:

– Александр Иванович, мне уйти или остаться?

– Идите, – проректор едва заметно кивнул. Когда мягкая дверьза Галиной закрылась, Алисе стало совсем уж зябко и одиноко.

– Ну что, Воротынцева, – с тяжелым вздохом произнеспроректор, – что скажешь?

– О чем именно, Александр Иванович? – услышала Алиса свойбодрый голос.

– О чем? О твоем моральном облике, комсомолка Воротынцева.Тебе как лауреату конкурса было оказано высокое доверие. Ты получила путевку вмеждународный лагерь, где отдыхает молодежь не только из социалистическихстран, но и из стран капитализма. Ты представляла там не только наш институт,но и весь московский комсомол.

«Он совсем сбрендил, – с тоской подумала Алиса, – он никогдараньше так не разговаривал».

– Твою кандидатуру утверждал комитет комсомола института.Отличница, дисциплинированная, способная девушка. Ты опозорила всех,Воротынцева. И своих товарищей, и свой институт. – Он сделал небольшую паузу,набрал полную грудь воздуха и громко произнес:

– И свою страну!

– Чем? – тихо спросила Алиса. – Чем я опозорила свою страну?

– Ну не надо мне здесь изображать невинность, не надо! Какойпозор, – он выразительно покачал головой, – пятно на весь институт!

«Он играет, – думала Алиса. – Он произносит заранеепридуманный и заученный текст. Вполне добросовестно, но без вдохновения, даже снекоторой брезгливостью. Интересно, в чем же дело? Ведь не передо мной он таквыпендривается…»

Серый человек в углу не произносил ни слова и не спускал снее глаз. Алисе было противно оттого, что она до дрожи в коленках боится этогосерого, но куда противней было наблюдать, как боится его солидный, важныйпожилой проректор.

– Ну, что ты молчишь? – Александр Иванович вздохнул, перевелдух. – Скажи что-нибудь. Не стой, как соляной столб.

– Александр Иванович, – проговорила она медленно, спокойно иопять не узнала собственного голоса, – я стою как столб потому, что вы непредлагаете мне сесть.

– Садись, – буркнул проректор, дернув головой.

– Спасибо.

Алиса села и уставилась на серого. Пусть видит, что она егоне боится.

– Сигнал о твоем безобразном поведении, Воротынцева,поступил даже не в институт, а в райком партии. Это значит, что я обязанпринять самые решительные меры и отчитаться перед бюро райкома. Мне придетсяпоставить вопрос перед комитетом комсомола и перед партбюро о твоем пребываниив институте и в комсомоле. Ты хоть понимаешь, что это значит? Четвертый курс,отличница… Так и будешь молчать? Давай выкладывай, как было дело.