– Мы больше никогда не увидимся, Карл.

– Ты меня больше не любишь, Алиса?

– При чем здесь это? Ты что, не понял? Я должна на тебястучать. Меня завербовало КГБ.

– А я тебя перевербую, – он засмеялся, – мы будемвстречаться, и ты им станешь рассказывать то, что я тебе скажу. Мы им такиенаплетем сказки, что мало не покажется.

– Карл, это КГБ. Ты хотя бы понижаешь, насколько этосерьезно? Скажи, что ты натворил? Почему они так тобой интересуются?

– Я взорвал Кремль. Слушай, а что, твой отец правда оперировалпьяный?

– Когда он стал пить всерьез, перестал оперировать.

– А ты заметила, когда смотрела эти фотографии, как мне стобой хорошо?

– Совсем спятил?

– Это не праздный вопрос. Обычно ты закрываешь глаза и невидишь моего лица.

– Прекрати…

– Скажи: «Карлуша, я тебя люблю!» Ты, кстати, еще ни разуэтого не сказала.

– Что ты натворил, Карл? Я должна знать.

– Ты запомнила номер той черной «Волги»?

– Зачем?

– Запомнила или нет?

– 1123МК.

– А как фамилия этого серого придурка?

– Харитонов Валерий Павлович, майор госбезопасности. Зачемтебе?

– Жаловаться буду в ООН и в Международную лигу по защитеправ человека.

Был теплый солнечный день, разгар бабьего лета Ни душивокруг. Мягкая чистая трава. Над головой покачивались высокие верхушки сосен,пронизанные солнцем. Алиса не могла избавиться от ощущения, что сейчас, вот сиюминуту, их с Карлом кто-то снимает из густого кустарника. Ей даже чудились елеслышные щелчки. Но потом она перестала думать об этом. Правда, ненадолго, всегона несколько бесконечных минут.

Авангард Цитрус очнулся от собственного жалобного стона и несразу понял, где находится. Его тошнило, знобило, рубашка была влажной от пота.А главное, было почему-то ужасно страшно. Он заморгал, стал тереть глаза,наконец приподнял голову, огляделся и немного успокоился.

В зыбком свете зимних сумерек он разглядел, что в комнатеотносительный порядок, только пепельница с окурками на журнальном столе. Онодин у себя дома, в полной безопасности. Никого нет.

Он вдруг с тоской осознал, что страшно ему именно поэтому:никого нет. Он никому на свете не нужен. Ему пятьдесят, и впереди безднаодиночества, влажная чернота могильной ямы. Какая гадость…

Цитрус с кряхтением спустил ноги на пол, прошел на кухню,зажег свет. На столе стояла открытая бутылка минералки. Он стал жадно хлебатьводу из горлышка, потом уселся на табуретку, закурил.

Такого с ним еще не было. Это не перепой, не похмелье. Нечтосовсем иное. Плотный, вязкий, как деготь, туман в голове. На часах половинапятого вечера. На улице почти совсем стемнело.

Цитрус вернулся в комнату, зажег свет. Поймал себя на том,что тянет руку к телефону, чтобы позвонить Маруське. Отдернул руку, словнотелефонный аппарат был куском раскаленного металла. Нет у него никакойМаруськи. Некому звонить. Девчонка оказалась такой же дрянью, как они все. Егоопять предали, бросили, кинули, как полное дерьмо. Все они суки…

Он грязно, с оттяжкой, поматерился вслух, и немногополегчало. Но туман в голове все никак не таял.

Цитрус отчетливо вспомнил маленькую лохматую собачонку,которая захлебывалась лаем, старушку в огромных валенках, мерзкий разговор сМаруськиным отцом. Это было вчера. Потом, ночью, он пил водку один на кухне. Ачто было утром? Похмелье? Но он ведь не запойный алкаш. Не могло похмельедлиться до половины пятого вечера. Доконали его эти бабы…

Цитрус ожесточенно пнул босой ногой кресло, попал пометаллическому колесику, вскрикнул от боли. Ноготь на большом пальце сломалсядо мяса. Кресло откатилось к стене. Он присел, чтобы рассмотреть пострадавшийпалец, и вдруг заметил несколько блестящих шариков на полу, под креслом.

Это были комочки фольги, красные, зеленые, золотистые. Онаккуратно развернул один. Обертка от конфеты. От его любимого швейцарскогошоколада с коньячной начинкой. Фольга хранила отчетливый запах коньяка ишоколада. Во рту возник приторный горьковатый вкус. Перед глазами всплыложенское лицо в обрамлении прямых белокурых волос.

Ну конечно! Утром к нему приходила девушка, корреспонденткажурнала «Плейбой», брала у него интервью. Как ее звали? Ирина… Нет, ее звалипо-другому, но она была ужасно похожа на Ирину в юности. Он увидел ее и потерялголову, поплыл в теплой патоке воспоминаний. А потом вырубился. При ней илипозже, когда она ушла?

В голове опять все запуталось, завертелось, словно какой-тоупрямый механизм срабатывал в определенном месте воспоминаний и сознаниезарастало туманом, дрожащей сеткой, как экран сломанного телевизора.

Вместе с девушкой приходил Карл Майнхофф.

Цитрус отчетливо вспомнил светлые усы, насмешливыесветло-карие глаза. Ну точно, Карл был здесь! Они пили втроем, потом Цитрусвырубился, а гости ушли…

Карл мог прийти только с этой девушкой. Он никогда раньше небывал у Цитруса в гостях, не знал нового адреса.

До недавней встречи в Берне они виделись в последний раз тригода назад в Дублине. Цитрус взял у Карла большое интервью для французскойнеонацистской газеты, с которой в то время сотрудничал. Потом посидели в баре,поболтали и разошлись. Там было несколько ребят из ИРА.

И между прочим, тогда, в Ирландии, они расстались довольнопрохладно. У них зашел разговор о женщинах, Цитрус выдвинул свою обычнуюсентенцию, что все они суки и каждой нужен грубый сильный хозяин. Карл ответил,что Цитрусу просто не везло с женщинами.

– Можно подумать, тебе везло, – усмехнулся Цитрус, – глядяна твою Ингу, этого не скажешь. Слушай, неужели у тебя нет никого, кроме нее?Про тебя болтают, будто ты аскет, однолюб. Это совсем не вяжется с твоимимиджем. Ты не волнуйся, я не для газеты…

– Да, я однолюб, – хмуро кивнул Карл, – и мне плевать наимидж.

– Значит, Инга – твоя единственная женщина, любовь на всюжизнь?

– Нет, не Инга.

Цитрус стал приставать к нему, пытаясь выведать, кто же,если не белокурая бестия фрейлейн Циммер.

– Не отстану, пока не скажешь. Обещаю, это строго междунами.

– Она русская, – сказал наконец Карл, – ее зовут Алиса. Номы расстались, не виделись много лет. Я даже хотел на ней жениться.