Так, сейчас одиннадцать часов, в Петербурге час ночи, ноничего, у старика бессонница, ложится поздно.

— Иван Филаретович! — крикнул он, едва дождавшись,когда там, в далеком Петербурге, снимут трубку. — Что у вас там за афера сголландцами, вы в курсе?

— Дмитрий Алексеевич! — закудахталстарик. —Куда ж вы пропали? Ни слуху ни духу, мы уж места себе не находим!

— После, Иван Филаретович, после! — нетерпеливоотмахнулся Старыгин. — Вы лучше про свое расскажите!

— Так что рассказывать? Был я у одной дамы.., подругому делу.., статуэтку просила оценить. Вы ведь голубчик, знаете,подрабатываю я понемногу, отчего не помочь людям, если глаза еще смотрят, иголова не все забывает?

— Да знаю я, знаю!

— Ну, вот там я и увидел те две картины. Хозяйка их запроизведения Евлампия Творогова изволила приобрести. Он, видите ли, сейчасочень в цене вырос! Уж и не знаю, чем это объяснить — патриотизм, что ли, уновых русских проснулся или как, но только скупают исключительно произведениярусских художников девятнадцатого века. Шишкин и Айвазовский — эти, конечно,вне конкуренции, этих они по школьным учебникам запомнили, оттого и берут. Нона всех ведь Шишкина не хватит, да и цены поднялись до заоблачных высот, некаждый новый русский такое потянет! Тогда в ход идут художники того же времени,но второго, а то и третьего ряда, которых раньше-то только специалисты знали!Киселев, допустим, или вот тот же Творогов… Всех перешерстили! Тогда одна дама,антиквар с позволения сказать, придумала как горю помочь. Покупает на маленькихаукционах или у частных коллекционеров картины датских художников или финских.Что-нибудь нейтральное — лес там, речка, полянки… И преспокойно ставит подписьтого же Киселева! Или Творогова! Пейзаж-то северный — тут елочки и там елочки!А Творогов ведь был пенсионером Академии художеств, манера у него западная!

— Да по правде сказать, и манеры-то никакой особеннойнету! — вклинился Старыгин. — Но ведь полотна непременно должны былипройти экспертизу?

— А как же! — радостно согласился ИванФиларетович. — Без этого никак нельзя! Да ведь вы же знаете, что мы,Эрмитаж, можем экспертизу проводить только если нам картину на продажу принесутили в дар, а со всем остальным — в Русский музей. Или в Третьяковку. Ну, нашелсяэксперт в Русском, все сделал правильно. Холст девятнадцатого века —однозначно, рама, краски — все того времени. И подпись засвидетельствовал. Аманера — сами говорите, особенной манеры у Творогова нету, все большеподражание. Ну, он и дал заключение — подлинники Евлампия Творогова. И виселибы они у моей знакомой дамы в библиотеке, если бы я к ней не пришел и неувидел. И ведь что, шельмецы, проделали! «Старый амбар» — он и есть амбар —деревья, снопы, телега стоит, а на «Пейзаже с мельницей» мельница-тоголландская! Ну никак ее с русской не перепутаешь! Так они ее записали! Причемтак нагло, халтурно, торопились видно очень! Или совесть потеряли совсем!

— Да кто этим занимается? — вскричал Старыгин,услышав, как стучат по лестнице каблуки Катаржины. — Фамилия у этойантикварной дамы есть?

— Некая Выпетовская, — сообщил старик, года триназад она в Петербурге объявилась. Приехала откуда-то из провинции, с присущейвсем провинциалам энергией. И вот, пожалуйста, такое громкое дело, понеофициальным данным — на миллионы!

— Иван Филаретович, дорогой, — забормотал Старыгинв трубку, — ведь картины-то эти украдены были тут в Чехии у одногорусского вместе с ван Свеневельтом, который под «Ночным дозором» поддельным!

— Не может быть! — ахнул старик.

— Точно! Так вы напустите на эту Выпетовскую Легова,расскажите ему кое-что, только про меня ни слова. Пускай он все свои связиподнимет, вцепится в нее как бульдог, может и выйдет на похитителей картин иузнает, кому они ван Свеневельта продали!

— Господи! — восклицал старик, — да я-то чтомогу! Я ведь лицо неофициальное теперь!

— Только тихо, без шума поговорите с Леговым! —заклинал Старыгин.

— Да в Эрмитаже такое творится…

Тут Старыгин заметил, что Катаржина стоит в дверях, и скорораспрощался.

— Ты слышала? — он жадно выхватил у нее бутылкупива, хотя никогда особенно не увлекался этим напитком. — Вот видишь, этосудьба. Мне нужно уезжать. В конце концов, я прибыл в Европу с единственнойцелью — отыскать следы «Ночного дозора». Прежде всего нужно спасти картину! Аони, те люди, двойники персонажей картины, считают, что прежде всего нужноспасти человечество!

— Ты им не веришь? — медленно спросилаКатаржина. — Ты считаешь, что все это пустое?

— Как я могу так считать, если произошло уже столькосмертей? Они-то настоящие, я уверен… Тот последний уверял меня, что картина вбезопасности. Они видите ли, прибрали ее пока для сохранности! Но где она? Икогда можно будет получить ее назад? Нет, нужно ехать в Россию и искать там —теперь есть след, эта самая, как ее? —Выпетовская…

— Безусловно, картина важна, — сказала Катаржина,и отхлебнула пива из его бутылки, — но отчего ты так уверен, что она вРоссии? Сам же говорил, что подменить подлинник на копию никак невозможно былов Эрмитаже — прошло слишком мало времени, картина была на виду. Стало быть, вЭрмитаж уже привезли подделку.

— Пожалуй ты права… — он почувствовал жажду, хотелвыпить пива, но увидел, что на горлышке остался след ее темно-красной помады.

Старыгин вздрогнул, хотя помада была совсем не того оттенка,что рисунки на еврейском кладбище в Праге. Тем не менее пива ему расхотелось.

Мейстер Рембрандт стоял перед незаконченной картиной идумал.

Он выбрал уже место для того изображения, о котором говорилАвраам. Между капитаном Баннингом Коком и представительной, ярко выписаннойфигурой стрелка в широкополой шляпе с пером, Якоба Дирксена де Рой. Теперь ондумал о том, чьи черты придать задуманному персонажу…

Впрочем, думал он недолго.

Конечно, это должна быть Саския, покойная и возлюбленнаяжена.

Но не та Саския, какой была она в последний год своей жизни,когда тяжелая болезнь источила ее тело и сделала ее капризной ираздражительной. И даже не та, какой она была в их первые, счастливые ирадостные годы.

Это должна быть юная Саския, такая, какой он ее не знал, нокакую все годы их супружества пытался найти в жене. Саския, пронизанная золотымсветом нежности, не женщина и не ребенок, но и женщина и ребенок в одно и то жевремя.

Отчасти он выразил что-то подобное год назад, когда написалпортрет Саскии в виде Флоры — с невзрачным цветком в руке, другой рукойпридерживающую воздушные складки одежды на груди, Саския смотрит перед собой сзагадочной, неопределенной улыбкой и затаенной нежностью…

Мейстер Рембрандт взял на кончик кисти немного густойпрозрачно-золотой краски и нанес первый мазок. И тут с ним случился тотудивительный приступ, тот чудесный, родственный лунатизму припадок, каких небывало уже несколько лет. Он забыл о самом себе, о своих повседневных заботах,забыл о времени, как бы потеряв сознание. Мир сузился до малой части холста, догусто измазанной краской палитры и нескольких кистей в руке.