— Есть немного и это, — вынуждена была признать Роза, — чтокартину усугубляет. К ней надо с пониманием, с теплом и лаской. Ее надоуспокоить.

— Я уже поняла, что ее жутко успокаивает, когда я выслушиваюгадости, но мне-то это зачем?

— Ну хорошо, обещала не говорить, но скажу, — не выдержалаРоза. — Знаешь, зачем она мне позвонила?

— Чтобы нажаловаться на меня, — без тени сомнений ответилая.

— А вот и нет, она в истерике от того, что вы поругались.

— Здесь мы похожи: я тоже в истерике, но от того, что тызаставляешь меня ехать к ней.

— Я не заставляю, я заклинаю, — явно страдая, взмолиласьРоза. — Мы потеряем Марусю.

— Невелика потеря. Роза, я люблю тебя, ты знаешь, но кМарусе меня больше не тащи. Ты с ней раньше дружбу начала, вот у тебя иобязанностей больше.

— Как это раньше? — возмутилась Роза. — Вы уже год в младшуюгруппу ходили, когда я пришла. Ты что, забыла, мы познакомились в средней.

— Да что ты врешь, — пристыдила я Розу. — Разве в среднейгруппе на горшки ходят? Я же тебя впервые увидела сидящей на горшке. Хотя, —вспомнила я, — Маруся на горшок ходила и в средней группе, и в старшей группе,когда все нормальные дети уже давно нужду по-взрослому справляли. Она сдетского садика была инфантильной, такой и осталась. Помнишь, как мы дразнилиее? Маруся-серуся. Не удивлюсь, если она и сейчас втихарцах от всех нас до сихпор ходит на горшок, несчастная дебилка.

— Поэтому поезжай к ней, успокой, да заодно и помиритесь, ая спокойно отправлюсь к Баркасову. Я вам оттуда позвоню.

— Ну, не знаю, — ответила я, не представляя, как на это делопосмотрят мои ноги.

Вряд ли они понесут меня к Марусе.

— Зато я знаю, — рассердилась Роза. — У Маруси беда, невремя ругаться и втыкать друг в друга копья.

Даже фашисты были способны на перемирие. Мы решилиустановить дежурство, завтра буду с Марусей я, послезавтра Тося, потом Юля,Лена, Лариса…

— А начать решили с меня. Благодарю за оказанную честь. Япоеду, но, если с ней сопьюсь, лечить меня будете тоже по очереди.

И я поехала, а куда было деваться, раз очередь установили?

"Надеюсь, остальным достанется от Маруси не меньше, чеммне, — успокаивала себя я. — Не на мне же только пятна, у Тоси их гораздобольше, Юле тоже недостатков хватает, и у Ларисы есть что обсудить.

Даже у Розы найдется, хоть она и идеал".

В общем, по мере приближения к Марусе настроение моеулучшалось, а к ее дому подъезжала я уже в совсем хорошем настроении. Я живопредставляла, что она будет высказывать, к примеру, Тосе в пароксизме своейболезни. Вот бы послушать.

«Надеюсь, Маруся запомнит, а потом расскажет мне», —успокоила себя я, утапливая кнопку звонка.

Дверь открылась мгновенно, зареванная Маруся выскочила и тутже попыталась положить свою голову на мою грудь. Это оказалось невозможно почисто физическим причинам. Маруся мгновенно перестроилась и сделала всенаоборот: мою голову прижала к своей груди и завопила:

— Я люблю тебя, старушка!

Ну инфантильная, что с нее возьмешь? Да еще и фильмовамериканских насмотрелась, где все герои, как идиоты, то и дело признаются другдругу в любви.

Для русского человека это дело немыслимое, последнее, еслиможно так выразиться, дело. Русский человек если любит, то и признаваться ненадо, и без того видно. Что я, не вижу, что Маруська любит меня? По всемпризнакам знаю, так зачем о том орать, что и так очевидно? Американка она наша.

К любви русский человек относится очень серьезно, потому имало о ней говорит. Думаю, оттого русский человек нерелигиозен, что очень ужсексуален, похлеще грузинов, французов и итальянцев всех, вместе взятых. Тетолько с виду такие крутые, хорохорятся, потому что знают — внутри пшик. А русскиймужик грешен. Он даже господа всуе помянет, а любовь — никогда. Потому что сэтим у него полный порядок: если что где подвернется — не упустит и без лишнихслов. И женщины наши сразу все понимают, схватывают на лету. Мужик только набабу посмотрит, а она уже все понимает и даже знает когда. Обстоятельства ее неинтересуют — речь же идет о любви.

Но вернемся к Марусе. Я видела, что права Роза.

Во-первых, Маруся схуднула. Это даже стало заметно.

Во-вторых, ее тугие розовые щеки пожелтели и обвисли, но этобы еще ничего, это мне даже приятно, а вот то, что у Маруси потухли глаза, —настораживало. Не могу я видеть у Маруси таких глаз — старых и усталых.

Да, забыла главное сказать — Маруся была трезва, причемнастолько, что даже без запаха перегара, чего в последний месяц с ней небывало. Все время, бедняжка, старалась держать себя в тонусе.

— Старушка, — закатывая глаза, проревела она, — умираю.

— Что, совсем? — насторожилась я.

— А че мелочиться, — со всей серьезностью ответила Маруся. —Я прямо вся на тот свет отхожу, причем живьем. Видишь?

— Вижу, — подтвердила я. — А что же ты раньше-то молчала?Зачем до крайности себя довела?

В глазах Маруси мгновенно загорелся огонь негодования.

«Ну пускай хоть такой горит, чем никакой», — удовлетворенноподумала я, радуясь, что не зря приехала, оживила-таки нашу Марусю.

— Ты как тот еврей, — возмутилась она. — Всю дорогу жалуюсь,а ты спрашиваешь, почему я молчала.

Еще скажи, мол, знала, что тебе плохо, да не знала, что такплохо, тогда уж точно как в анекдоте будет.

— Но оно так и есть, — ответила я. — Очень жизненныйанекдот. Ты всегда жалуешься, вот я и не обращала внимания. Знай я, что тактебе плохо — аж уходить собралась, — давно приняла бы меры.

Маруся мгновенно оживилась:

— Какие меры?

— Сама к Ване твоему пошла бы. Уж с ним поговорила быпо-мужски, — и для убедительности я потрясла кулаком.

— Ой, я прямо вся не могу, — дрожащим голосом призналась Маруся.— А что же мешает тебе пойти сейчас? Сходи, только зря все это. Он прямо всюменя забыл. Прямо весь равнодушен.

И Маруся угасла. Она легла на диван и закрыла глаза. И рукина груди сложила.

— Марусенька, — попросила я, — руки-то с груди убери.

— Мне так удобно, — прошелестела она слабым голоском.

— Нехорошо так лежать. Словно покойница.

— Я уже покойница и есть, — прошелестела она, а по щекамслезы катятся.