– То есть он… меняет ваше мнение? Разве такое не бывает? По жизни?

– Малой, – тонко усмехнулся Влад, – когда мы хотим поменять мнение, мы меняем модус.

Эдлена раздосадованно поболтала водку:

– Гёте работает с чужим восприятием в обход всех копинг-стратегий и защитных механизмов. Степень лояльности не имеет значения. Направьте его на переговоры с террористами, и через пятнадцать минут они в слезах будут звонить мамам и просить прощения, потому что именно это он считает унизительным. Наблюдательные советы заметили это в «годы тихой воды» – так называлась инициатива по снижению текучести топовых кадров, которую Гёте лидировал по линии эйч-ара лет десять назад. На практике это значило, что каждый высококвалифицированный сотрудник, из любого подразделения, написавший заявление на увольнение, имел с ним тет-а-тет. Знаете, скольким все же удалось уволиться? Двум. Уже мертвы. Возраст. Всех остальных, даже чем-то обиженных, Гёте убедил остаться, ни на процент не увеличив зарплатный фонд. Здорово звучит. Только вот через некоторое время наблюдательные советы попросили его сойти с дистанции. Официальной причиной стала благотворность естественных ротаций и очередное повышение, но, по словам Бернкастеля, советы обеспокоило, что результат его работы всегда был больше, чем сумма видимых усилий, приложенных к его достижению. – Энтроп царапнула ногтем бокал. – Гёте не меняет «мнение». Он перепрошивает само восприятие такими микростежками, что их никто не улавливает: ни мы, ни вы, ни они. А еще он ксенофоб. До мозга костей. Хотя о чем я – он и людей не очень. Конечно, это не мешает ему быть лояльным к «Палладиуму», возможно, даже к ГСП лично. Но одно дело – мириться с правдой, когда не спрашивают, и совсем другое – иметь реальную власть над теми, кто не нравится. Принимать экзистенциальные решения. За каждого из нас в конечном счете!

Раньше я не знал, где заканчивались эмоции Кристы и начиналась личность ее отца. В его образе сосредоточилось слишком много старых обид. Но теперь, улавливая в речи Эдлены знакомые отголоски злобы и беспомощности, что обездвиживали Кристу на много дней, я понимал, что не осознавал истинных масштабов чужого саморазрушения, запускаемого личным присутствием этого человека.

– И? – спросила Ариадна. – Какие у вас были указания?

Эдлена повела плечами:

– Ничего конкретного. Сопровождать. Не препятствовать.

– Докладывать о передвижениях?

– Ей? Она сама все узнает. Она везде.

– А если мы откажемся? – спросил я и поспешно пояснил: – Не в смысле, что мы уже отказываемся, я просто хочу понять, почему госпожа-старший-председатель так уверена, что мы примем ваше общество.

– Потому что завтра мы встречаемся с Мерит Кречет, – сказала Ариадна.

И сколько бы она это ни повторяла, каждый раз звучало по-новому. Потому что я и сам понял:

– Завтра мы будем вынуждены оставить Шарлотту без присмотра…

– В то время, как ее можно отследить по атласу.

И когда мы оба взглянули на Эдлену, я понял: госпожа-старший-председатель действительно знала все. С высоты укутанного в гобелены пентхауса она смотрела на происходящее как на очередное противостояние, исход которого, подобно битвам в загробных скандинавских мифах, определял не победителей, но лишь достойных для следующего поединка. Ей было неважно, кто победит, кто умрет; наверное, даже кто займет кресло Яна Обержина. Вспыхивали и сгорали одни пути. Питаясь золой, всходили другие. Ариадна была права: этому механизму были тысячи тысяч лет. Система, жизнь, время – они давно победили.

– Вы когда-нибудь видели, как едят пираньи? – живо вклинился Влад. – Тебе, малой, особенно понравится. У них зубки как речные жемчужинки. Конечно, это не всегда видно из-за кровищи и ошметков мяса, но…

Эдлена закашлялась, отдернув бокал от лица:

– Что ты несешь?! Даже – даже! – если я соглашусь держать вас у себя, поскольку такую издержку природы, как ты, действительно стоит прятать под электронным замком, сигнализацией и двойной защитой по периметру, Влад, – я запрещаю тебе подходить к аквариумам.

– Но почему? Рыбоньки обожают меня!

– В прошлый раз ты попытался скормить им живого кролика!

– Именно! Я как любящий дядя с визитом на новогодние – угощаю самым вкусным!

Ариадна резко поднялась. Энтропы замолчали. Я ждал, что она скажет: да, или нет, или перевернет все с ног на голову очередным прозрением. Но Ариадна отвернулась и направилась в ванную, где больше не шумела вода.

– Агра, – бросила она походя.

Влад с восторгом признал поражение.

Электронный замок, сигнализация и два периметра защиты не были художественным преувеличением. Да и откуда им взяться в речи энтропа, не умеющего считать без данных, – так подумал я, когда мы въехали за трехметровые ворота и оказались в элитном загородном квартале на побережье, полном сверкающих особняков. В опустившихся сумерках, среди кипарисов, напоминавших столпы черного пламени, мелькали высокие жилые дома с башенными крышами и дворцовыми многоэтажным окнами. А еще живописные пруды, веранды ресторанов, теннисные корты в свете неостывающих прожекторов. Это был город внутри города, может, даже государство внутри государства. Как Ватикан. Только вместо религии – космические банковские счета.

Минивэн высадил нас в тупике. Дом Эдлены стоял вдали от основного великолепия. И хотя он тоже выглядел дорого, с роскошным патио и многоступенчатыми скатами крыши, простые квадратные окна и белые стены казались почти минималистичными.

Всю дорогу с разной степенью раздражения Эдлена отвечала на звонки. За десять метров до входной двери очередная деловая беседа переросла в ругань, и мы встряли посреди двора, на освещенной диодами тропинке. Влад вился вокруг энтропа, как ребенок, пытаясь забрать ключ от дома, но в те секунды для Эдлены не существовало ничего, кроме невидимого собеседника в наушнике и его маршрута в отдаленные места, откуда завтра до оперативного собрания она ждала первый драфт.

Завороженный садом и домом, всем этим районом из журнала про знаменитостей, я сошел с дорожки. Море шелестело где-то в темноте, за плотной оградой из эвкалиптовых кустов, вероятно маскировавших второй периметр защиты. Пройдясь вдоль, я поднял голову. Небо провисало под тяжестью туч. Без темно-оранжевой дымки, разводов городских огней – чистой, неразбавленной ночью. И хоть звезд сегодня не было, я представил, каково видеть их отсюда каждый день, как чистый жемчужный свет льется на мерцающий гравий дорожек, сквозь полупрозрачный навес патио, отбрасывающий тени в форме кленовых листов.

– Забавно, правда?

Я опустил голову и увидел неподалеку Шарлотту, тоже глядевшую наверх.

– Только нам с тобой интересно, какое тут небо, – сказала она.

– Просто… тут красиво.

– Просто, если тебе пересадили свиное сердце, ты еще не стал свиньей.

Я не ответил. Она продолжила, впрочем, без особого злорадства:

– Ваша игра в другой вид такая натужная. Не утомляет?

– Это не игра, – зачем-то возразил я. – Все не так просто.

– А по-моему, проще некуда. Ты был рожден как человек. Выглядишь как человек. Думаешь как человек. Потому что только людям хватает глупости жалеть тех, кто обещал их убить. – Она усмехнулась, но как-то больше вздохом,